Глушь - 1

   Когда пишем свои воспоминания, мы невольно пребываем под действием двух сил (если время тоже можно назвать силой). Мы испытываем влияние двух величин: времени, о котором пишем, и времени, в которое пишем. И в том, когда мы пишем, бывают такие же перемены и неожиданности, как в том, о чем пишем. Перемена обстановки пишущего сказывается -- думаю, что должна сказываться -- на том, как он пишет: он набрасывает невольный покров на свой рассказ. Вот почему считаю долгом -- дабы каждая страница этих записок отражала их общее заглавие, "Мои воспоминания", -- считаю долгом отметить ту перемену, которая произошла в судьбе автора их.

   Все главы вплоть до этой писались в Москве от марта до сентября 1921 года. Теперь июнь 1922 года. Что лежит в промежутке этих месяцев, сейчас, может быть, неинтересно. Скажу лишь, что в декабре я покинул Петербург и наконец оставил за собой границу, отделяющую мрак советской России от прочего мира божьего. Стоны, скрежет и плач остались там, во тьме, за теми болотами и обгорелыми лесами, в которых слилась последняя картина поруганной родины; там же позади остались насилие, наглость и зверство -- за линией жестких, неумолимых чекистов, за жалкой линией оборванцев-красноармейцев. Все осталось сзади. И хотелось бы повторить первые стихи дантовского "Чистилища", когда, выйдя из ада и "увидав снова звезды", он восклицает: "Чтобы плыть по лучшим водам, поднимает свои ветрила челнок моего воображения, который оставляет за собой столь жестокое море".

   Да, жестокое море позади. Но лучшие ли воды впереди? Это вопрос. И легко ли плыть даже по лучшим водам, когда давит гнет воспоминаний и сопровождает сознание продолжающейся там действительности? Немеркнущее воспоминание, непрекращающееся сознание... Вот почему и хотелось бы, а с трудом язык поворачивается повторить три дантовских стиха.