Свобода вероисповедания - 18

   Когда я написал принцессе Елене Георгиевне Альтенбургской с предложением прочитать у нее доклад по вопросу о свободе вероисповедания, она ответила запиской, в которой писала: "Конечно, чем больше об этом, тем лучше". Брат ее, принц Георгий Георгиевич Мекленбургский, выслушав чтение, сказал: "Никогда еще в петербургской гостиной не было высказано столько правды". Здесь же на чтении у принцессы присутствовал поэт граф Голенищев-Кутузов, типичный представитель официального мышления и благонамеренного вероисповедания. Брат мой Петр во время чтения наблюдал за ним; он сказал мне: "Кутузов краснел все больше и пыхтел так, что страшно за него становилось". Брат мой в свою очередь был предметом наблюдения: доктор Петерсон, известный дерматолог, сказал мне: "Как интересно было наблюдать за лицом вашего брата во время вашего чтения; такая живость, такая подвижность". Известный писатель, юрист Анатолий Федорович Кони подошел и сказал: "А Победоносцов топнет ногой и скажет "Eppur non si muove" (то есть "а все же не движется" -- искажение слов Коперника о вращении Земли).

   У великого князя Владимира Александровича я нашел ясное и тонкое понимание общечеловеческой стороны вопроса и наткнулся на традиционное "но", встающее всегда между принципиальными вопросами и их применением к России. Бедная Россия, которую всегда кормили каким-то детским сгущенным молоком, как ребенка, у которого еще зубки не прорезались, и не дай Бог, чтобы прорезались...

   Глубоко взволновало меня отношение старика графа Палена. Помню, как на концертном балу в Зимнем дворце окликнула меня графиня. Кто помнит концертные балы? Есть еще такие, что помнят? В дверях между "концертным залом", где танцуют, и "арабской", где играют в карты, всегда сидели старые статс-дамы, смотрели, разговаривали, вспоминали и судили: увядшая краса, увешанная драгоценностями, почтенная старина, украшенная знаками отличия и благоволения. Мне всегда казалось, что в этом месте "арабской залы" паркет горячий. Тут около двери в танцевальный "концертный зал" -- другая дверь, в "малахитную", где царская семья пьет чай. И это преддверие, отделенное стеклянной дверью, всегда насыщено беспокойством, любопытством, некоторым страхом. Тут или сидят, или торопливо скользят. Скользят адъютант или фрейлина, пролетает с закорючистым пером на кивере своем придворный скороход, в то время как у ломберных столов сидят за картами -- эполеты, лысины, оголенные, давно уже не молодые плечи. Андреевские ленты и нагрудные портреты... Почему я там очутился?..

   -- А, Волконский, мы знаем, что вы заняты интересными вопросами и пишете интересные вещи.

   Кланяюсь милой старушке графине Пален.

   -- Мой муж так интересуется, но он болен, никуда уже не ездит. Будьте милы, как-нибудь приходите к нам позавтракать, а после завтрака ему почитаете.

   Подробности разговора нашего после чтения я забыл; но помню, что после глубокого молчания, смотря в точку перед собой, старик сказал: "Я думаю, кто тот человек, который бы мог передать ваш доклад государю..." Я остолбенел. Мне показалось в эту минуту, что всякий может себе ставить этот вопрос, но только не он, ибо кто же, как не он, может передать? Он, рыцарь без страха и упрека, он, бывший министром юстиции, он, верховный церемониймейстер во время коронации, он, достигший предела всех наград и всякого доверия? Но я не подумал об одном -- он лютеранин. У нас не умели никогда верить безотносительности заявлений иноверца в области этих вопросов. Когда человек поднимал голос и нельзя было придраться к нему лично, всегда находили аргументы, подтачивающие беспристрастность его заявлений. Говорили: "Ну да, известное дело, он получил заграничное воспитание", -- или: "У него бабушка лютеранка", -- или: "У него фамилия польская", -- или "У него мать католичка" -- и пр. и пр.

   Нельзя перечислить, во всяком случае, я не могу перечислить всех нелепостей, которые говорились по поводу моего доклада, но, перечитывая эти строки, написанные двадцать лет тому назад, и сейчас еще задыхаюсь от тогдашнего угара. Кричит разум, совесть вопиет, и встает на дыбы все внутреннее существо. Ясно становится, что не могла держаться такая ложь; она должна была рухнуть. Но в мире нравственном зло, которое рушится путем уничтожения, а не путем врачевания, приводит к обратному злу -- как отражение в воде опрокидывает колокольню; и физический принцип возмещения превращается в нравственный принцип возмездия.