4 сентября 1939 года
Вчера было третье сентября, и я почти неделю нахожусь в Москве. До свидания, родная Труняевка, до будущего лета!
Мы начали заниматься в девятом классе. Прошлой весной отец сказал: «На семилетке не успокаивайся. Ты у нас в семье один парень, — дуй до десятилетки, получай полное среднее образование. А там себе хорошую профессию изберешь, какая будет по душе, пойдешь в институт, достигнешь... Ты продолжай учебу, пиши заявление в восьмой класс».
Отец прав. И я очень обрадовался его рассуждению. Но только какой же институт?! Я хочу быть военным! И моя дорога — в летное училище. А потом — в академию. Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского, орденоносную... Она как раз и готовит военных инженеров для воздушных сил, я знаю. И они, эти инженеры, наверняка и сами умеют вести самолеты... Или — лучше стать просто хорошим летчиком? Парить в небесах! «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор!..»
А можно быть военным и не убивать? Быть летчиком — и не сбрасывать бомбы на людей? Ведь при этом неминуемо страдает и мирное население... А я об этом задумался только впервые... Вот в чем главный вопрос! Да... Думаю, однако, что именно у нас в стране это возможно: наша держава могучая, на нас никто не нападет. Ну а если кто о двух головах и нападет, то придется дать отпор, и тогда война — это с нашей стороны не преступление, а защита собственных рубежей. Ведь дают отпор разбойникам на больших дорогах, грабителям в квартирах, карманникам в транспорте и в магазинах. В том-то и дело!
Да, а еще есть и полярные летчики, для перевозки экспедиций, научной работы, освоения Севера. Не обязательно воевать!
А пока надо учиться в школе, надо стараться, и я уже в девятом классе!
Наша школа в Лялином переулке все еще на ремонте (или просто не достроена?), и мы временно разместились в Большом Казенном, в старинном здании бывшей женской гимназии. Возникло некоторое неудобство: в любую погоду в школу без пальто не пойдешь, придется тратить время на раздевалку. То ли дело, когда мы будем ходить в школу, что в Лялином переулке! Наш дом стоит прямо в школьном дворе — так уж повезло! Вернее — в будущем школьном дворе. А пока надо пройти половину Лялина переулка, потом весь Большой Казенный, а это минимум десять минут. И возись тут с пальто и с раздевалкой, а там всегда толпа, все шумят, опаздывают и, конечно, лезут без очереди. К тому же нас, старшеклассников, обязывают дежурить в раздевалке: смотреть за порядком. Малышей приходится ставить друг за другом в затылок, как, наверное, в армии, — их необходимо с самого начала приучать к дисциплине. И вот, пока с ними управишься, звонок вовсю звенит, и бежишь по всем коридорам и лестницам, входишь в свой класс, а там уж и учитель сидит: «Извините, — говорю, — я дежурил сегодня в раздевалке...» Василий Дмитрич, он извинит, а Лидия Николаевна? Она может и за дверь отправить... Ну да ладно...
Значит, вчера было третье сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года.
Интересно, что будет в двухтысячном году? Чего достигнет наука и жизнь? Может быть, на воздушных кораблях сложнейшего, мудрейшего устройства люди будут пересекать немыслимые воздушные пространства, посещать другие планеты? Те, где имеется нужная для человека атмосфера? Вот когда необходимой станет профессия летчика! Но уж, конечно, иной, межпланетной квалификации, что ли... Да это я так — люблю дать свободу мыслям. Разлетелся, размечтался. Пока-то мы и рядом с такими мечтами не стоим. Погибли вот наши отважные люди на стратостате в 1934 году. Васенко, Федосеенко и Усыскин... Слишком высоко поднялись в верхние слои, а стратостат на это не потянул, даром что командиром был Федосеенко! Военный пилот, мировые рекорды ставил... Я все помню, мне тогда уж лет двенадцать было, когда несчастье случилось. Помню даже, что они, эти трое, все передавали оттуда, с вышины: «Чувствуем себя хорошо. Едим шоколад и яблоки...» А потом все смолкло, ни слова... Сколько у человечества трудностей на пути к большим знаниям! И сколько еще будет жертв...
В двухтысячном году, наверное, в нашей стране все будут жить по потребностям, а работать по способностям. А вот это уже не мечта, этого надо на самом деле добиваться, это наша задача.
Ну да! Ведь пройдет еще целых шестьдесят лет, масса времени, и мечты Томмазо Кампанеллы, Оуэна, Сен-Симона, Фурье и других утопистов дозреют, с помощью современных мыслителей, до жизни, до практики. Конечно, мы многого достигли в нашей стране, но я люблю помечтать. Мечта, которая уже достигнута, для меня — не мечта, а реальность, точка, откуда надо мечтать дальше.
Помощь современных мыслителей идеям утопистов, конечно, необходима. «Город Солнца», например, предполагает отсутствие семьи, а воспитанием детей должно будет заниматься государство... Тут явная недоработка! Не могу себе представить; как это, без семьи? Эту часть устройства общества, не очень-то гуманную, философы с годами подправляли и еще подправят, если вообще будут иметь счастье вернуться к утопическим идеям. Мне-то многие из них очень нравятся. Вызывают уважение и сами утописты, их образ жизни. Они были бескорыстными, благородными гражданами, очень далекими от собственных материальных выгод. Вот Сен-Симон, аристократ, граф, считал, что все люди должны быть братьями, сам... жил на чердаке, в бедности, ему ничего не надо было! Так нам о нем рассказала Екатерина Павловна. Хочу о нем почитать подробнее, если есть такая литература в библиотеке на Чистых прудах. Да, мечтали эти люди, чтобы лучше жилось всем, не отдельной кучке богатых!
Только само слово «утопия» мне не по душе. Уж не мог бедняга Томас Мор сочинить для своей придуманной страны название покрасивее! «Утопия» — что за утопленники такие?
А за что казнили в XVI веке Томаса Мора? Спрашивал у Екатерины Павловны, но она — не помнит. Ладно... просветимся на досуге, когда будет время и настроение. В общем-то, я могу хоть завтра зайти в читальню на Чистых прудах, там и выясню все по энциклопедиям.
Сколько лет мне исполнится в двухтысячном году? Семьдесят восемь... Многовато, но можно все-таки дожить: бабушке Марфе сейчас никак не меньше, а она работает и в огороде, и в саду, и все делает по дому (варенье варит, даже консервы умеет заготовить на зиму) и — какая умница — жива — здорова, будто молодая.
А что особенного? Горцы живут у себя на родине свыше ста лет, и никого это не удивляет. В каком-то журнале я прочел (в «Огоньке»?) и об англичанине, даром что Англия туманная страна, прохладная часть Европы... Так этот англичанин прожил сто шестьдесят четыре года, пережил двенадцать королей (!) и умер, просто как уснул, в кресле, в заседании суда, где он отсуживал у соседа какой-то участок земли. Конечно! Как не умереть такому старому — много волнений пережил в этих судах!
Вот сколько хотелось бы пожить, просто мечталось бы! Так долго жить — ведь это почти и есть вечность! Можно было бы увидеть такие разные времена, да что времена? — целые эпохи, самые интересные события и, вполне может быть, принимать в каких-то из них — участие. Да... перед ста шестьюдесятью годами меркнут семьдесят восемь лет — мой возраст в двухтысячном году... А там, в журнале, и имя этого долгожителя — англичанина названо (я забыл, и фамилия была, но я тоже забыл!), он на самом деле был, есть документы, это — не выдумка.
Интересно, как люди отметят двухтысячный год? У меня, наверное, тогда не только внуки будут, но уже и правнуки — школьники. И это даже, если я обзаведусь семьей не слишком рано, лет в двадцать пять, как мои родители.
Кстати, а почему они поздновато поженились? В деревне так не принято. Спросить разве у отца? Или не спрашивать? Неудобно...
Слышал от тети Кати, что у матери прежде, до отца, был жених, да убили его в первую мировую войну. Это — почему мама поздно вышла замуж. А почему — отец? Тут все тетки молчат, как воды в рот набрали, полная неизвестность... Как-то раз сурово мне ответили: «Брат уважает Грушу, брат уважает Грушу». Отец уважает мою мать... Но этого мало! Ее надо еще и любить! Нет, больше ни у кого не стану спрашивать и об этом лучше не думать. И не потому, что со времен первой мировой войны прошло четверть века, не менее, а из-за отца: такие печальные мои мысли, они ведь направлены, получается, против него! Так вот и борется человек с противоречивыми мыслями: за папу, за маму... И мысли прогнать из головы невозможно, это не кота Ваську со стола...
Ничье счастье не может быть оплачено ценой жизни хорошего человека, убитого на войне. А мамин жених мог быть только хорошим. Да так ли уж и счастлив мой отец, если на то пошло? Всегда мрачный, никогда не улыбнется... Их ведь сосватали, родителей моих. Бабушка Марфа привезла в те годы двух парней (от мамы знаю) — моего будущего отца, своего сына то есть, и другого парня, которого женили на тете Лизе. Они и стали будущими родителями Володьки, моего двоюродного... Да, занялся я родословной, словно какой дворянин, граф Шереметев!
И вообще — что это я о правнуках чепуху вдруг замолол? Заинтересовался не только былью, но и прогнозами?
А, это цепная реакция, в связи с двухтысячным годом. Логично! Тогда продолжим. Но не о внуках, дедах и свадьбах, а об очень далеком празднике в честь двухтысячного года...
Помечтаем!
Я бы хотел, чтобы в день такой немыслимой даты по всем городам и селам нашей планеты, даже в Америке, Китае и на самых далеких океанских островах, запустили бы фейерверки. И миллионы прекрасных бумажных змей. И разноцветных воздушных шаров... Все это взовьется в воздух и заполонит небо сначала днем, а потом и ночью, при звездах! По улицам будет греметь музыка изо всех репродукторов, а в парках заиграют оркестры и станут прогуливаться толпы нарядных и веселых людей...
А я, к тому времени старенький, на это великолепие смотрел бы с балкона...
Балконы будут тогда, конечно, у всех... И у всех будут отдельные, удобные квартиры, для каждой семьи. Не то, что сейчас — по двадцать человек, чужих друг другу, топчутся в одном коридоре, спешат занять чудом освободившуюся конфорку на кухне, на плите (когда ее топят), суп сварить, чайник вскипятить. И все спорят, спорят — чья же очередь топить. Мы, правда, завели свою керосинку, у Марьи Константиновны — примус...
А как живут? По пять — шесть человек в одной единственной комнате, как, например, мы, Большуновы. Да и другие семьи тоже. Вот и Софья Григорьевна с мужем, полковником, военврачом, и с детьми, — и они с нами обитают в общей квартире, как и прочие наши соседи. Ну да ладно...
Сильна у меня фантазия насчет балконов и отдельных квартир, ничего не скажешь. Не зря я люблю утопистов, мечтателей! Думаю все же, что со временем мои фантазии осуществятся. А пока наша социалистическая страна должна еще больше развивать во всех сферах общее, государственное хозяйство, не надо думать о себе, — это главное на данном этапе. А потом очередь дойдет и до нас, граждан.
Ладно! Мне еще и семнадцати нет, все впереди. Помечтал, и на сегодня хватит. Надо спускаться с облаков высоких на грешную нашу землю — надо уроки учить, браться за физику. Лидия Николаевна шутить не любит!
Уроки учить несложно, даже приятно, смотря какой предмет, какая тема. Правда, я частенько на Лермонтова отвлекаюсь. Но без Лермонтова — куда же!
Вечерами сестры, Клава и Тоня, ведут себя тихо, лишь перышками, сидя рядом со мной, по тетрадкам поскрипывают. Иногда я и один сижу за письменным столом, а они тогда — за обеденным. Днем тоже можно позаниматься, сразу после школы, но после обеда никто не мешает. Только самая младшая, Нюрочка, несмышленыш, все лезет к старшему брату, мешает и мешает, играет и играет. Она все шалит, как мальчишка — сорванец. То с кошками носится по коридору, то с кем-то подерется во дворе. Я ее люблю, и маманя ее очень любит, ей всего семь лет... «Всего»? Да на будущий год и ей впрягаться в учебу!
Отец... Отец — он строг со всеми, но отец и должен быть строгим — он капитан нашего корабля. А маманя? Она хлопочет всегда и для всех, как всем на свете мамам и положено. Она и чужим сочувствует. Вот, например, как Дарье Петровне. У той никого нет, кроме единственного сына, но он пьет и даже почти всю пенсию отнимает, говорят, у бедняги, у своей матери. Так неудивительно, что Дарья Петровна, бывает, днем у нас угощается обедом: а что ей остается делать? С такими, каков сын Дарьи Петровны, не скоро расцветет в нашем государстве хозяйство.
А теперь — совсем о другом. Собственно говоря, о самом интересном событии. Я все откладывал о нем записывать, потому что больше всего оно меня взволновало, все отвлекался на что угодно... Пока не могу понять — оно большое, это событие? Или — очень большое? Или — преходящее?
Так вот...
Вчера была третье сентября (ну когда я только с этим третьим сентября разделаюсь!). Прозвенел звонок со второго урока, и мы все вышли из класса в коридор на большую перемену. Из соседнего — из седьмого «В» — тоже вышли подростки, на два года моложе нас, А меня так даже на три. Я старше своих одноклассников: появился на свет в декабре и поэтому пошел в школу на год позже других. Да еще вот — школа от Труняевки была далеко, родители боялись отпускать мальца одного, я и стал учиться лишь на десятом году. Я вообще и самый старший, да и самый высокий в классе (только вот еще Юра Трусов такой же длинный). И фамилия у меня — соответствующая. Поэтому ребята зовут меня то Коля, то Большунов, но чаще всего — Большой, по росту и по фамилии. Обижаться не собираюсь: у нас почти все с прозвищами, даже учитель по математике.
Так вот... Я, что же, просто-напросто боюсь перейти ко вчерашнему» особенному происшествию? Так получается. И все же!
Вышли мы, значит, из своего класса» а семиклашки из своего, и вдруг до моего слуха долетают слова: «Смотри, какой хорошенький мальчик, девятиклассник! Вот он, в зеленой курточке и в очках! Какое интеллигентное лицо!» Это семиклассницы о Юшке Розентале высказались, он в очках и в зеленой куртке.
Я было усмехнулся: мама моя родная! Девчонкам, наверное, лет по четырнадцати будет, из седьмого-то класса, а они о семнадцатилетних парнях толкуют! Ну и ну! Взглянул, а там, недалеко от нас с Юшкой, две девочки стоят. Одна — маленького росточка, в синем школьном халатике (это она сказала по Юшку), а другая, рядом с ней, на полголовы повыше, в пионерской форме — белая блуза, темная юбка и красный галстук. И косы на спине у нее лежат, длинные, темные косы. Она все молчала-молчала и вдруг, тихо так, произнесла: «А этот мальчик, в серой гимнастерке, он куда лучше! Я хотела сказать: куда красивее...»
И тут девочка прямо на меня взглянула. Робко, серьезно так посмотрела и тотчас же опустила свои ресницы. Но ее мимолетный взгляд успел прошить меня насквозь, он вспыхнул нежданно-негаданно, будто молния в солнечную погоду, в ясный день!
И со мной случилось что-то удивительное. Я почувствовал какую-то неведомую радость, особую, невозможную, новую для меня.
Тут прозвенел звонок, и мы двинулись в наши классы, кому в какой. Сел я за свою парту и не сразу понял, что меня Конопасевич, наш математик, вызывает к доске — так я задумался.
Глупости какие! Вот глупости!
Девчушка в пионерской форме совсем еще малышка. Да и что такое особенное она произнесла? Что один парень показался ей лучше другого? Ну и что же? Мало ли что может девочке ни с того ни с сего показаться?
Странно, что не только математика, но и все остальные уроки для меня на этот раз прошли, как в тумане… Так можно не только «посредственно», но и «плохо» схватить... Эти размышления надо оставить, они только затуманивают мозги, отвлекают от занятий. Что за причуды такие! Необходимо быть серьезнее!
Однако, когда уже дома, выполнив все задания по предметам на завтрашний день, я улегся на свой скрипучий диван, то снова вспомнил о ней, о девчушке из седьмого «В». И смог представить ее себе, как наяву. Она среднего роста, у нес претолстые косы, уж такие роскошные косы. Две, до пояса, даже завиваются в трубочки на концах. И вообще — волосы надо лбом и на висках тоже кудрявые, волнистые. Лицо? Лицо... Лицо белое, очень белое, с румянцем. И вся она — самая настоящая красавица — куколка.
Или — еще точнее. Как-то в Клину, в парикмахерской, лежал на подоконнике старинный, весь потрепанный журнал «Нива». Я листал его, пока ждал своей очереди. Там, на обложке, был нарисован ангел — вылитая эта малышка. Только у ангела светлые волосы, а у нее — совсем темные. Нет, не то, чтоб уж совсем, но темные, даже темнее моих. Носик — прехорошенький, а рот чуть больше, чем у ангела из «Нивы». Ей и нельзя, чтобы был меньше, иначе она будет не девочка, а вовсе куколка. И вообще — таких красивых я в жизни своей не видел…
Она меня считает красивым! Как это замечательно! И как радостно! Интересно, почему она так решила?
А я задумался — мне кажется, я ее прежде уже где-то встречал. Где же? Я точно когда-то ее знал, но не припомню — где? И когда? Это меня беспокоит!
Да что это я, в конце концов! Она мне в младшие сестры (ну, в средние сестры) годится. Я против нее, по нашим труняевским понятиям, — старый. У нас в деревне положено, чтобы девушка была не больше, чем на год — полтора моложе парня, и ничего, если одногодки. Тогда считается — правильно. А тут... За три года можно поручиться!
И вообще... Ну, взглянула на меня однажды (случайно!) девочка, ну, произнесла ненароком пару приятных слов, — зачем же мне так волноваться? Что я всполошился, на самом-то деле?!
Однако жаль, что у меня нет именно такой милой сестренки. Я бы ее водил на прогулки по Чистопрудному бульвару. И смотрел бы, чтобы шпана ее не обидела. А что если бы она была нашей соседкой по квартире и каждый день выходила бы в общий коридор? Даже сердце заколотилось при такой мысли!
Интересно, какие у нее глаза? Наверное, карие, темнокарие или черные, судя по темным косам. Бывают такие, и они — словно бархатные, очень красивые. Не успел рассмотреть! Да и неудобно сразу... Ну, это можно потом, невзначай...
Кажется, я засыпаю... утром допишу... «А этот мальчик, в серой гимнастерке, он куда лучше... Я хотела сказать — куда красивее»... Спокойной ночи тебе, девочка с чудесными косами! Я очень хочу снова тебя увидеть...
