Зимнего Петербурга вкусил я еще студентом в вакационное время в начале и в конце моего дерптского студенчества. Я гащивал у знакомых студентов; ездил и в Москву зимой, несколько раз осенью, проводил по неделям и в Петербурге, возвращаясь в свои "Ливонские Афины". С каждым заездом в обе столицы я все сильнее втягивался в жизнь тогдашней интеллигенции, сначала как натуралист и медик, по поводу своих научно-литературных трудов, а потом уже как писатель, решившийся попробовать удачи на театре.
Москва конца 50-х годов (где З--ч знакомил меня со студенческой братией) памятна мне всего больше знакомствами в ученом и литературном мире.
Через год после продажи перевода "Химии" Лемана я задумал обширное руководство по животно-физиологической химии -- в трех частях, и первую часть вполне обработал и хотел найти издателя в Москве. Поручил я первые "ходы" 3--чу, который отнес рукопись к знаменитому доктору Кетчеру, экс-другу Герцена и переводчику Шекспира. Он в то время заведовал только что народившимся книгоиздательством фирмы "Солдатенков и Щепкин".
Мой учебник (первую его часть) весьма одобрил тогдашний профессор химии Лясковский, к которому я привез письмо от Карла Шмидта. Мне и теперь кажется курьезным, что студент задумал целый учебник "собственного сочинения", и самая существенная часть его -- первая, удостоилась лестной рекомендации от авторитетного профессора.
Из-за издания моего учебника попал я к Кетчеру, и сношения с ним затянулись на несколько сезонов. Не один год на задней странице обертки сочинений Белинского стояло неизменно: "Печатается: Руководство к животно-физиологической химии. Петра Боборыкина".
Но на деле рукопись "и не думала" печататься, и уже конечно не автор ее был виновник такого обмана публики. Зачем так поступал Кетчер -- не знаю; но что я прекрасно знаю и помню -- это то, что он затягивал печатание сначала потому, что потребовались рисунки по химико-микроскопическому анализу крови и других животных жидкостей, образцы которых (с одного немецкого издания) я и доставил; а потом он требовал, кажется, окончание моей работы. Вскоре, однако, выяснилось, что рукопись моя затерялась, и я после того не мог ее получить ни лично (в проезды Москвой), ни через 3--ча.
Жаловаться, затевать историю я не стал, и труд мой, доведенный мною почти до конца второй части -- так и погиб "во цвете лет", в таком же возрасте, в каком находился и сам автор. Мне тогда было не больше двадцати двух лет.
У Кетчера я бывал не раз в его домике-особняке с садом, в одной из Мещанских, за Сухаревой башней. Этот дом ему подарили на какую-то годовщину его друзья, главным образом, конечно, Кузьма Терентьевич Солдатенков, которого мне в те годы еще не удалось видеть.
В посмертных очерках и портретах, вошедших в том, изданный тотчас после кончины А.И.Герцена, есть превосходная характеристика Кетчера-друга, с которым Герцен впоследствии разошелся, и заочно. Охлаждение произошло со стороны Кетчера, вероятно испугавшегося дальнейшей фазы революционной эволюции своего московского закадыки. Кетчер у Герцена как вылитый, со всеми беспощадными подробностями его интимной жизни, вплоть до связи с простой женщиной -- связи (кажется, впоследствии узаконенной), которая медленно, но радикально изменила весь его душевный облик.
Свободное копирование
