Семейный альбом. Глава II. Раскулачивание

После революции в первые годы советской власти семья Качановых жила очень хорошо. Владели несколькими десятинами своей земли (надел по числу  мужчин в семье, а их было вместе с Николаем Петровичем девять человек), да еще арендовали у тех, кто не хотел сам пахать и сеять. Всего под пашней было 40 десятин плодороднейшего чернозема. Урожаи были очень хорошие, и хотя по продразверстке сдавали государству большую часть зерна (сами и отвозили на подводах в Кулунду), оставалось и семье приличное количество. Наемных рабочих не брали даже на время уборки. С работой справлялись сами, помогали жатка и другие сельскохозяйственные машины, а самое главное, была в роду Качановых какая-то удивительная жажда труда: от зари до зари все работали, и работа была в радость. А хозяйство было не маленькое: 12 лошадей, около 30 коров, бараны. В мои студенческие годы, в один из приездов на каникулы, состоялся однажды у нас с папой разговор. На мой вопрос: «А сколько же было баранов?» Папа ответил: «Да кто же их считал». «Ну, хоть примерно», – настаиваю я. «Да, голов 80 или 100 баранты было, а, может, и больше, я не знаю, мал был», – раздумчиво отвечает папа. Я изумленно, и с чисто комсомольским жаром: «Ну, так вы, папа, действительно кулаки были, что же ты обижаешься, что вас раскулачили?». И папа с горечью и обидой, но терпеливо разъясняет мне, чем кулаки отличались от середняков.

В 1922 году была первая волна «охоты на ведьм» – раскулачивания. Середняки, как тогда называли зажиточных хозяев, не применявших частный наемный труд, были объявлены вне закона и раскулачены вместе с кулаками – богатыми хозяевами, державшими батраков – наемных рабочих. Раскулачивание описано в романе Б. Можаева «Мужики и бабы». И хотя у Можаева действие происходило на Рязанщине, но я, читая, удивлялась тому, как все было похоже на папины рассказы, вплоть до некоторых эпизодов. Невольно возникала мысль о глобальном масштабе режиссера, спланировавшего и воплотившего этот жуткий сценарий.

Раскулачивали их в зиму – в начале сентября, взяли все подчистую, не считаясь с тем, что были и маленькие дети в семье, ведь папины братья были уже женаты, но не отделялись от семьи, жили все вместе.На момент раскулачивания в семье было 18 человек. Только старшая дочь Полина в это время уже вышла замуж и жила с семьей в городе. Младшая - Татьяна - жила в семье отца  вместе со своей дочкой, была она "солдатка" - вдова: муж ее ушел на фронт в первую Мировую Войну, и не вернулся.

Семью выгнали из дома на улицу в буквальном смысле этого слова «в чем были». Те, кто в это время был дома, хоть одеться успели, а папа, самый младший в семье, ему было 11 лет, со своим двоюродным братом находились в это время в тайге на заимке. Их отправили туда с лошадьми на лето:  должны были жеребиться кобылы. Раз в неделю к ним приезжал кто-нибудь из старших проведать, и продукты привозили. «А тут, – вспоминал папа, – прошло три недели, продукты все кончились, кобылы ожеребились, да и холодно стало, мы в одних рубашках и босиком. Опять же в школу пора. Собрались мы, сели на кобыл, жеребята сзади трусят, и поехали в село, это километров восемь. Въезжаем, а на окраине села, жил наш двоюродный дядька, он-то нас первым и увидел, кротькама зазвал к себе, и все рассказал».

Однако здесь надо уточнить, что раскулачивали семью Качановых одними из первых, ведь, если заглянуть в учебник истории, настоящая охота на кулаков и середняков разгорелась куда позже. И причина была в следующем. Не только богатство этой семьи было бельмом на глазу у тех, кто не умел и не хотел "в поте труда добывать свой хлеб», но и их вера в Бога. Дед Николай Петрович был к тому времени пресвитером в баптисткой общине. Его посадили в ледник (холодный погреб), чтобы одумался, а семью выгнали на улицу. Дед просидел несколько дней, сколько – не знаю, но успел поседеть и застудить на всю жизнь ноги. Когда в очередной раз его стал допрашивать затянутый в кожанку активист, и требовать отречения от веры, он поднял палец и, как Галилео Галилей, сказал: «И все-таки она вертится». Его мучители-невежды не поняли этого намека и решили, что он сошел с ума, а значит, больше не опасен, и отпустили его.

Пережить зиму помогли следующие обстоятельства. Во-первых, у Татьяны была ножная зингеровская швейная машинка. При раскулачивании, когда за машинку ухватились активисты погрома, Татьяна вцепилась в нее, что, мол, это подарок мужа, погибшего в войну. Татьяна с дочерью ушли жить в семью мужа, и машинка спасла семью от голодной смерти: Татьяна шила, а расплачивались за шитье все больше продуктами. Помогло и то, что дед Николай Петрович был очень добропорядочный человек. Жил зажиточно, легко давал в долг, часто без отдачи, многим помогал «стать на ноги», и когда случилась беда, большинство односельчан ему сочувствовали и помогали. Зачастую скрытно, опасаясь вслух выразить сочувствие потерпевшим или показать недовольство власть предержащими, приходили и отдавали долги, о которых Николай Петрович давно забыл. Но папа в эту зиму не ходил в школу, морозы в Сибири известно какие, а у него не было соответствующей  одежды (как говорил папа «не было у меня ни пимов, ни полушубка»). Зима и весна выдались тяжелейшими: одна за другой, заболев тифом, умерли Анастасия Назаровна и Татьяна.

Весной из Москвы пришла депеша о перегибах на местах. Семье отца, признав, что они не кулаки, а середняки, кое-что, что не успели разграбить, вернули. Но дом стал народным достоянием – в нем уже разместили школу. Вот так, собственно, и кончается сибирский период жизни моего папы.