Гумилёв - 26

Я хорошо помню квартиру Гумилёва, проходную столовую и кухню (парадный ход был закрыт, — на ул. Радищева), на кухне — увы! — водились тараканы, он их панически боялся (мой отец, по словам мамы, панически боялся пауков; а я — только змей). Но мы там только проходили, а в большой «летней» комнате стоял мольберт с портретом Гумилёва работы Шведе — удачный — с темным, почти коричневым лицом, среди скал (я думаю, Абиссиния), с красным томиком в его красивой руке[1]. Там было 2 окна и зеленый диван около дверей.

Я не особенно помню, где у него (в обеих комнатах) были книги, но в передней (между комнатами) стояло кресло, и он часто (в конце зимы и потом осенью) топил печку.

Иногда мы говорили о стихах, и он объяснял мне свои «разделы»: Кузмин, по его мнению, имел превосходную композицию («как композитор!»), но «вгрызаться в образ» не всегда умел; у Мандельштама была первоклассная стилистика, но у него не было никаких разделений — все шло гурьбой, наплывами, будто сплошное стихотворение!

Доходило и до «страшного» слова «эйдолология» — уж кого он хвалил в этом плане, не помню!

Меня он хвалил за ритм и радовался, что у меня получался «паузный амфибрахий»…

Но вот немножко глупенькое стихотвореньице, которое будто бы… мой стиль[2]:

Вы, нимфы леса и реки,

Грусть свою излейте…

Спойте песню, ветерки,

На тростниковой флейте…

Он как-то вскрикнул: «Я каждый день благодарю небо за вашу божественную глупость…» (?)