Дневник 1867 года - 98

Суббота, 3 авг[уста]/22 июля

   Проснулась я довольно рано и мне до того хотелось есть, что я принуждена была сказать через стену Мари, чтобы она приготовила мне кофе; она все это делала так тихо, что даже не разбудила Федю, когда приносила кофе. Видно, что она ожидала сегодня получить от нас что-нибудь и поэтому-то и была так любезна и расторопна. К пробуждению Феди был приготовлен и другой кофе. Потом я сходила к хозяйке я отдала ей 16 флоринов за 2 недели и при этом говорила, что она слишком дорого с нас берет, но она отвечала, что мы ей дорого очень стоим на одних дровах; будто бы она покупает дрова по 16 флоринов за сажень, а для нас много истребляют дров. Этому я решительно не верю, а думаю, что она хочет воспользоваться нашим бедственным положением и поэтому взять сколько возможно больше денег. Потом я оделась и пошла за башмаками к моему вчерашнему сапожнику и купила у него сапоги за 5 флоринов, и в прибавку он ничего не взял за починку сапог, которую порядился сделать за 30 Kr. Таким образом, собственно, новые сапоги мне обошлись в 4 флорина 70 Kr. Это вовсе не дорого сравнительно с другими сапожниками. Ему же я отдала и свои старые сапоги за 30 Kr. прося сделать к четвергу, не раньше. Отсюда я пошла покупать себе карандаш и в одном из лучших магазинов купила карандаш Фабера, но до того черный, что хоть это и N 2, но писать им нет решительно никакой возможности. Здесь я смотрела также разные дорожные мешки; один мне понравился, стоит он 4 флорина; я бы желала себе приобрести подобный, потому что у меня нет дорожного мешка. Потом я зашла к одному парикмахеру и здесь купила пудры за 36 Kr. башмачок; пудра у меня вышла уже больше месяца, так что мне захотелось, наконец, ее приобресть. Тут была пудра в 60 Kr., но она мне показалась дорога и я ограничилась этой в 36. При этом мы толковали с парикмахером о войне и о том, что ее теперь не будет. Затем я смотрела у него шиньон в виде косы, совершенно под цвет моих волос; стоит 25 франков, но я уверена, что он бы уступил за 20 франков. Отсюда я зашла в кондитерскую и съела вчерашний пирожок, но он мне показался не так вкусен, потому что уже был старый. Затем я воротилась домой, и у меня осталось 10 золотых монет, 3 талера и 10 талеров у Феди. Показав ему покупки, которыми я была сама очень довольна, я села шить, потому что, как я это заметила, когда у нас есть хоть немного денег, и я сердцем спокойна, то я делаюсь сейчас же веселее, болтливее, я могу думать о чем захочу, у меня является охота и шить, и читать, и писать все, что вам угодно. Между тем, когда я принуждена думать, что вот-вот пропадут наши вещи, мне тогда ни о чем больше не приходят мысли, и я ужасно как мучаюсь. Вот и теперь: я так долго не могла собраться перешить ворот у моей кофточки, ворот был мне узок, а сегодня я тотчас же принялась за дело и очень скоро его отлично сделала. Федя, между тем, ушел на рулетку; сказал мне, что если выиграет пять талеров, то сейчас и уйдет; но я его слову не поверила и убеждена, что он непременно проиграет. Взял он с собою свои 10 талеров. Через несколько времени он воротился и сказал, что проиграл; сказал, что сначала у него пять первых ставок были удивительно как хороши, - что ни поставит, то возьмет, так что у него с первого разу очутилось 8 талеров выигрыша, но тут он не захотел остановиться и, разумеется, стал бог знает как ставить и все проиграл. Ну, это было бы еще ничего, но мне было страшно жаль, что он был сильно опечален. Он просил меня дать ему еще 2 золотых монеты и 3 моих талера. У меня осталось, следовательно, всего только 8 золотых. Я ему дала, но была убеждена, что он и теперь проиграет. Он пошел и вскоре вернулся в ужасной досаде. Он говорил, что сзади его стояла какая-то русская дама, которая все время то и знай, что тараторила, так что сбила Федю с толку. Ну, разумеется, он в досаде все и проиграл. Он просил меня дать ему еще 3 золотых монеты. У меня осталось 50. Господи, как мне это было больно; следовательно, уж платья мои и все мои хорошие вещи непременно пропадут, - это уже решено, потому что каким образом можно ожидать, чтобы он выиграл {В записной книжке чернила размараны (Примеч. А. Г. Достоевской).}. (Это Федя подошел ко мне и показал мне, где я должна ему прочесть, и размарал мне страницу, за что и получил нагоняй.) Он непременно проиграет и эти. Когда он воротился, я встретила его восклицанием: "Ну, не волнуйся, бедный Федя!", - даже не видев его лица, так я была убеждена, что он непременно проиграл. Тогда он стал меня просить дать ему еще 10 франков, последних, как он говорил, хотя он и был уверен, что непременно и их проиграет. Я дала; у нас осталось 40. Ну, теперь прости мои платья, уж теперь они окончательно пропали, - теперь нельзя ожидать, что можно будет их выкупить. Действительно, Федя пошел и проиграл, хотя сказал, что когда выиграет 2 франка, то уйдет; но он выиграл не 2, а 4, а все-таки не мог удержаться и уйти, за то и все проиграл. Господи, как мне это было больно, как мне было тяжело; теперь опять все пропало, даже моя охота шить или что-нибудь делать; опять начались грустные мысли, опять тоска. О, господи, да когда мы, наконец, вырвемся из этого проклятого омута, в котором решительно погрязли; я думаю, что нам не вылезти, потому что все будем сидеть да сидеть, играть да играть, все рассчитывать на большой выигрыш и, разумеется, все просвищем. Стали обедать; за обеды за 4 дня я отдала 10-тифранковую монету. Осталось 30 франков и несколько мелочи. После обеда Федя выпил чашку кофею и в 5 часов лег, прося разбудить его в половине 6-го. Я тоже легла на постель и стала засыпать. Но в 25 минут 6-го Федя встал, подошел к моей постели и поцеловал меня, а я сказала: "Что ты, Федя?" Он уже отошел, но потом оборотился ко мне, и вдруг с ним начался припадок. Как я испугалась! Я его хотела отвести на его постель, но не успела и прислонила его к моей постели, между кроватью и стеной, потому что у меня решительно не было сил положить его на постель, и он все время стоял, полулежа, пока с ним были судороги. И потому от этого-то у него теперь и болит так нога правая, потому что он ею упирался в стену. Потом, когда судороги кончились, Федя начал ворочаться, и как я его ни удерживала, сил у меня настолько не хватило, чтобы окончательно удержать его. Тогда я положила на пол две подушки и потихоньку опустила его на пол, на ковер, так что он удобно лег, распустив ноги. Потом расстегнула ему жилет и брюки, так что он мог дышать посвободнее. Я заметила сегодня в первый раз, что у него губы совершенно посинели, и лицо было необыкновенно красное. Как я была несчастна! Он на этот раз довольно долго не приходил в память, а когда начал приходить, то, как мне ни было горько и больно, но меня рассмешило, что просьбы, обращенные ко мне, были на немецком языке. Онговорил: "Was? Was doch? Lassen Sie mir" {Что? Чтотакое? Оставьте меня (нем.).}, и много еще разных немецких фраз; потом назвал меня Аней, просил прощения и решительно не мог меня понять. Потом просил денег, чтоб идти играть. Вот хорош игрок, - воображаю, как бы он там играл, но мне кажется, что именно тогда бы он и выиграл, хотя его бы и обманывали, без этого не обошлось бы. Когда Федя пришел в себя, он встал с ковра и начал ходить по комнате, стал застегиваться и просить дать шляпу. Я думала, не хочет ли он куда-нибудь идти. "Куда же ты идешь?" - спросила я его. - "Comme са" {Да так (фр.).}, - отвечал он. Я решительно не понимала и заставила его повторить, потому что мне послышалось, что он идет в колбасную. Потом я упросила его лечь спать, чего он решительно не хотел и даже начал браниться, зачем я его укладываю, зачем я его мучаю. Наконец он лег, но спал все урывками, не больше 3/4 часа, просыпаясь каждые 10 минут.

   В 7 часов мы вышли из дому, но дорогой Федя вдруг захотел поцеловать мою руку и объявил, что иначе не будет считать меня своей женой; разумеется, я его отговорила, - это на улице при народе вышло бы крайне смешно. Потом Федя сказал, что хотел бы очень шоколаду; хотя это стоит 18 Kreuzer'ов, но я согласилась, и мы пошли. Но шоколад готовили очень долго, так что Федя, выпив содовой воды, несколько Времени сидел, но, наконец, вышел из кофейни и пошел один походить, а я, делать нечего, осталась дожидаться шоколаду. Наконец, его принесли, хоть и долго, но зато он был хорош и так много: в этом небольшом кофейнике были две большие чашки, и шоколаду удивительно хорошего, так что я с удовольствием выпила. Пришел Федя, и мы отправились к вокзалу. Сегодня там играет австрийская музыка, вероятно, та самая, которая получила первую золотую медаль на парижском состязании. Теперь она возвращается домой и вот дает концерт. Все дамы необыкновенно как разодеты, в светлых, прекрасных платьях; весь город, все городские баденские франты так и спешат туда. Мы тоже пошли. Среди луга выстроено возвышение, украшенное флагами и венками, а также увешанное множеством разноцветных {Так в подлиннике.}. Австрийцы в белых мундирах И их очень много. Но публики масса, - просто яблоку негде упасть. Мы несколько времени гуляли по боковой аллее; в главную входить не могли по причине моего дурного наряда. Ходили мы, ходили, но музыка нам решительно не нравилась. Были мы, может быть, в дурном расположении духа и потому нам все не нравилось, не знаю хорошенько, но музыкой мы остались недовольны. Федя так ослабел, что едва передвигал ноги; мы и зашли в кабинет для чтения, где, разумеется, никого не было. Да и какой такой любитель чтения решится в виду музыки идти читать какую-нибудь пустую газету. Был, правда, тут какой-то старичок, но я подозреваю, что он глух, а потому не занимается музыкой. Я взяла "Северную Почту", стала читать о <......>, напугавшем императрицу.

   Потом Федя передал мне "Московские ведомости", где я читала рассказ о преступлениях, о подделке кредитных билетов[1]. Мы разговаривали между собою во время чтения, и вдруг Феде вздумалось сказать мне, что я дитя; потом он мне объяснил, что у меня было такое детское лицо, какое-то будто бы милое личико. Федя не дал мне дочитать "Ведомостей", и мы пошли домой, потому что Феде было ужасно как холодно, да и мне тоже, потому что на мне была легкая мантилья. Пришли домой; по дороге Федя зашел за папиросами, но так как у него все деньги вышли, то он взял в долг, обещая завтра занести. Я сидела недолго, сейчас же легла на Федину постель и проспала так до 12 часов, когда Федя меня разбудил и просил перелечь на свою постель. Он очень боялся припадка второго, но я его уверяла, что второго припадка ни за что не будет, а что это ему только так кажется. Заснула я очень скоро и видела во сне, что Федя будто бы отдает меня на воспитание в воспитательный дом; что нам обоим это не нравится, что нам не придется видеться по целым неделям; я в то же время думала: и зачем это он вздумал меня отдать на воспитание; кажется, училась-училась 7 лет в гимназии, рада была, что оттуда вырвалась, а тут он вздумал отдать меня еще учиться, между тем как мы так хорошо с ним жили. Тут мне было так тяжело подумать, что нам вместе жить уж не придется. "Какой детский сон", - сказал мне Федя, когда я ему поутру это рассказала.