Дневник 1867 года - 82

Четверг, 18/6 июля

   Сегодня у нас было утром 20 золотых, - это слишком маленький ресурс, ну, да что делать, может быть, как-нибудь и подымемся. Федя отправился, а я осталась дома, но он скоро пришел, сказав, что проиграл взятые 5, и просил еще 5; я дала и осталось 10; он пошел и проиграл и эти 5; взяв еще 5, он воротился, и сказал, что и эти проиграл, и просил у меня один золотой. У нас осталось 4. Я дала 1 золотой, Федя пошел, но через 1/4 часа воротился, да и где же было держаться с одним золотым. Мы сели обедать очень грустные. После обеда я отправилась на почту, а Федя пошел играть, взяв с собою еще 3. Остался всего только один. Я долго ходила по аллее, поджидая его, но он все не приходил. Наконец пришел и сказал, что эти проиграл, и просил дать ему сейчас же заложить вещи. Я вынула серьги и брошь и долго, долго рассматривала их. Мне казалось, что я вижу их в последний раз. Мне это было ужасно как больно; я так любила эти вещи, ведь они мне были подарены Федею. Это была, кажется, единственная вещь, которой я так сильно дорожила. Федя говорил, что ему больно и совестно смотреть на меня, что он отнимает от меня дорогие для меня вещи, но что же делать, ведь мы знали, что так и будет. Тайком от него я прощалась с милыми вещами, целовала их; потом просила Федю пойти заложить их на месяц, сказав, что я пошлю попросить у мамы денег, чтобы выкупить эти вещи, потому что так потерять их мне не хочется. Федя стал предо мной на колени, целовал меня в грудь, целовал мои руки, говорил, что я добрая и милая, что еще и нездоровая, и что лучше меня нет никого на свете. Федя пошел, но когда он вышел за дверь, мне сделалось до того тяжело, что я не могла удержаться и ужасно расплакалась. Это был не обыкновенный плач, это было какое-то рыдание, при этом сильная боль в груди, и боль эта не проходила даже и от слез; слезы нисколько меня не облегчили. Мне было так грустно, так больно, до невыносимости. Я всем завидовала, я всех находила счастливыми; казалось, что только мы одни были так несчастливы. Мне все казалось ужасно, грустно, тяжело. Я не столько опасалась проигрыша денег последних, как того, что все будет так пусто, так тяжело, все эти драмы и заботы. Что ни о чем нельзя будет думать, что каждую минуту мысль будет обращаться на то, что у нас накануне было 160 золотых; мы были безумцы - не уехали, и вот теперь нет ни одного. Я то ложилась на постель, задыхаясь от рыданий, то вставала и ходила по комнате и громко-громко рыдала. Я только один раз помню, что я так плакала - это именно перед свадьбой, но тогда со мной была мама[1], тогда мне было, кажется, легче, а здесь я совершенно одна, нет моей мамочки, которая могла бы меня утешить чем-нибудь. Я до того приходила в отчаяние, что думала, что схожу с ума. Я боялась ужасно, чтобы Федя не пришел; мне желалось, чтоб он подольше не приходил, потому, придя, он скажет, что проиграл и что мы потеряны. Сегодня мы еще с ним шутили, и он говорил мне по-немецки: "Wir sind verloren" {Мы пропали (нем.).}; мы смеялись, а теперь я была в таком отчаянии, что решительно не знала, что мне и делать. Я ужасно вздрагивала и чуть не падала в обморок, когда входила Мари: я думала, что это приходит Федя. Минутами мне казалось, что лучше бы Федя не приходил дня три, если не больше, а я бы это время пролежала где-нибудь в темной комнате или бы проспала все это время. Я страшилась встретиться с Федей, - мне было бесконечно его жаль. Господи, как мне было тяжело; не знаю, часто ли у меня в жизни будут такие страшные минуты. Прошло часа три и, пожалуй, даже больше, наконец Федя пришел. При звуке колокольчика я даже вскочила с места. Он мне сказал, что все проиграл, даже полученные за заложенные серьги деньги. Федя сел на стул и хотел посадить меня к себе на колени, но я стала пред ним на колени и стала его утешать. Тогда Федя сказал мне, что это в последний раз в своей жизни он это делает (играет), что уж этого никогда более не случится. Федя облокотился на стол рукою и заплакал. Да, Федя заплакал; он сказал: "Я у тебя последнее украл, унес и проиграл". Я стала его утешать, но он все плакал. Как мне было за него больно, это ужасно, как он мучается. Федя сказал, что получил за серьги 120 франков, но взяли процентов 5 фр., значит всего приходится заплатить 125 франков (на месяц). Потом мы несколько времени сидели на диване, обняв друг друга. Мне было ужасно тяжело, я была точно убитая. Потом Федя предложил до чаю сходить погулять, сходить за папиросами. Я согласилась, и мы пошли и несколько раз прогулялись по аллее. На сердце было ужасно тяжело, невыносимо больно. Федя говорил о различных проектах, что нам теперь сделать, чтобы поправить наши дела. Федя говорил, что два раза заходил к Гончарову, хотел ему открыться и просить 100 талеров, сказав, что в месяц успеет выслать ему. Но каждый раз не заставал его дома. Потом Федя говорил о Каткове, но как к нему писать, а особенно из Бадена, - ясно, что Федя проигрался. Это нехорошо. Эх, были мы дураки, что сегодня еще утром не уехали из Бадена, когда было 20 золотых; еще возможно было жить в Женеве. Когда мы пришли домой, мы легли на постель рядом, и Федя начал мне говорить о различных проектах, которыми мы могли бы поправить свое дело. Федя думал обратиться к Аксакову, предложить ему сотрудничество[2]. Сначала он хотел обратиться к Краевскому[3] и просить у него денег, обещая выслать роман в 10 листов к январю. Но мне казалось, что это просто невозможно. Это слишком много работы, тем более, что ему не справиться с романом для Каткова. Мы долго и грустно разговаривали. Мне было тяжело на Федю смотреть. Да и с ним было тяжело; без него я могу хоть плакать, но при нем У меня совершенно нет слез: я плакать не могу, а это слишком тяжело. Мы просидели до 11 часов и решили, что завтра Федя пойдет попробует на последний золотой счастья; может быть, как-нибудь и подымемся. Я ушла спать и, к счастью, заснула; Федя меня разбудил в 2 часа прощаться, и я была так рада, что мне удалось опять скоро заснуть. Я боялась не спать, потому что эти грустные думы так и приходят на ум, и ничем мне их не отогнать. Мне всегда в это время представляется, что я бесконечно счастлива, что вышла за него замуж, и что это-то, вероятно, мне и следует за наказание. Федя, прощаясь, говорил мне, что любит меня бесконечно, что если б сказали, что ему отрубят за меня голову, то он сейчас бы позволил, - так он меня сильно любит, что он никогда не забудет моего доброго отношения в эти минуты. (Как-то вечером Федя мне сказал: "Как мне тебя не любить, ведь вас теперь двое; я очень люблю тебя, а нашего ребенка заранее обожаю".)