С Печерниковым мое знакомство понемножку упрочивалось. Я чувствовал, что он ко мне очень расположен.
Жил он сравнительно богаче, чем мы, другие студенты. Обычный студенческий бюджет тогда был двадцать пять - тридцать рублей. Леонид получал откуда-то пятьдесят. Ходил всегда в крахмальных воротничках, визитка хорошо на нем сидела. Была у него сестра, - я у него видел ее портрет: стройная красавица с надменными глазами, Леонид рассказывал, - прекрасная пианистка: "Бетховена вот как лупит, Моцарта - фьюу! Засушивает!" Она была гражданскою женою - а может быть, просто содержанкою - московского чаеторговца-миллионера. Она, должно быть, и высылала Леониду деньги.
На рождественские праздники он ездил к ней в Москву. Воротился оттуда оживленный и приподнятый. С веселою улыбкою насмешливых своих губ он рассказывал, как ошарашивал своими речами собиравшихся у сестры московских богачей, как высмеивал их и приводил в бешенство, так что сестра, наконец, поругалась с ним, и он от нее уехал раньше времени. Поссорились основательно: ее обычный месячный присыл он отправил ей обратно. И, таким образом, остался сам без гроша.
Поместил в газетах публикацию, что студент-юрист дает уроки. Однажды зашел ко мне, смеется. И рассказал:
- Получил по публикации приглашение. Прихожу. Богатейшая квартира. Выходит дама. Заниматься с мальчишкою двенадцати лет, - не преуспевает. Переговорили. Каждый день заниматься по два часа. "Какие ваши условия?" Я говорю: "Пятьдесят рублей". Барыня подняла брови. "А мне говорили, что студенты дешево берут".
По губам Леонида пробежала довольная от воспоминаний усмешка.
- Я взвился! Поднял голову. "А как вы, сударыня, Думаете, почему студенты дешево берут? Почему умирающий с голоду человек готов работать целый день за корку хлеба? Если вы бедны, я готов заниматься с вашим сыном даром. Но я вижу, обстановка у вас роскошнейшая, на одни серьги, которые у вас сейчас в ушах, два студента могли бы пройти весь университетский курс. А студенту вы хотите платить гроши!" Она меня прервала: "Я в состоянии дать только тридцать рублей!" Я встал, поклонился: "Извините! Принципиально не могу согласиться на такую эксплоатацию!" И ушел.
Я с восторгом и почтением слушал Печерникова. Сам я на такие поступки был бы не способен. Он мне нравился все больше. Только смущало меня, что по внешности он так мало походил на настоящего студента. И коробили его отношение к женщине: подчеркнутый какой-то цинизм в этом отношении: "Что такое для нас, в конце концов, женщина? Лоханка, больше ничего! А все остальное - розовая краска, которою мы замазываем суть дела". Встреченных на улице женщин он оглядывал с нескрываемою внимательностью. Сообщил мне, что живет со своею квартирною хозяйкою, я ее видел. Полная, недурная собою акушерка, лет тридцати двух. Непонятно мне было, - как можно быть таким не рыцарем, чтобы про это рассказывать посторонним. Но сказать это Печерникову постеснялся.
А однажды он сказал:
- Мать? Что такое мать? Мокрая квартира, в которой человек должен прожить девять месяцев.
Я возмутился, стал возражать, но он логически и для меня неопровержимо доказал, что по существу дела мать есть именно это и ничего больше. Но, разумеется, и среди матерей могут встречаться женщины хорошие, вполне достойные любви своих детей. Но это не лежит в существе материнства.
Свободное копирование
