Переглядываю весь свой юношеский дневник, - и везде тот же курьез: нравственные убеждения - это синоним убеждений религиозных. Вслед за родителями и мне представлялось совершенно бесспорным: кто в бога не верит, у того, конечно, никакой нравственности быть не может, и тогда обязательно человек должен начать развратничать, красть, убивать, делать всякие пакости. И впоследствии, когда я потерял всякую веру, я был очень удивлен: в бога не верю, а решительно нет никакой охоты убить кого-нибудь или выкинуть пакость.
—
4 января 1884 года я писал в дневнике:
Вот мне исполнилось уже семнадцать лет. Кажется, как недавно еще был я маленьким карапузиком, - а теперь уж ровесницы мои совсем взрослые девушки, и сам я - уж юноша с пробивающимися усами. О время, время! Как скоро летишь ты! Не успеешь и оглянуться, как придет старость - холодная, дряхлая старость. Дай мне только насладиться жизнью, а тогда рази меня косой в пору цветущей юности. Прочь, холодный, страшный призрак - старость!
И много раз в разных местах дневника нахожу я это проявление ужаса перед ждущею человека старостью. То же и в стихах тогдашних. Например:
Sed fugit interea,
fugit irreparabile tempus.
Virgilius.
(Но меж тем бежит, бежит невозвратное время! Вергилий {лат.).)
Пользуйся, юноша, жизнью! ты молод, любовью дышишь.
Бодро, беспечно несешь ты и горе и радость земные,
Крепко, могуче все тело твое и здоровием пышет...
А между тем все бежит, бежит невозвратное время!
Юность промчится... Минует пора молодых увлечений...
Разум холодный воспрянет... Угаснут пылавшие страсти...
И лишь одно сожаленье останется, горькая память о прежних.
Быстрых, как радостный сои пролетевших, блаженных мгновеньях
Юности страстной... Увы! ни разум, ни опытность старца, -
Нет, - ничего не заменит кипучих надежд, увлечений
И заблуждений самих промчавшейся юности... Боже!
Что же останется? - Слабость, болезни и холод душевный...
Нет, уже лучше погибнуть в пору расцветания жизни,
Разом, до дна осушивши заветную радостей чашу!..
Пользуйся ж жизнью своей, не теряй невозвратных мгновений.
Жизни минует весна, - никогда не придет она снова,
И никогда не воротится вновь невозвратное время!..
Все мы растем в презрении к старости и в ужасе перед нею. Но если бы я тогда знал, - а кто это в молодости знает? - если бы я тогда знал, какою нестрашною, какою радостною и благодатною может быть эта грозная старость!
Мне шестьдесят лет. Как бы я, семнадцатилетний, удивился, если бы увидел себя теперешнего, шестидесятилетнего: что такое? И не думает оглядываться с тоскою назад, не льет слез о "невозвратной юности", - а приветственно простирает руки навстречу "холодному призраку" и говорит: "Какая неожиданная радость!"
Вспоминаю скомканную тревожность юности, поющие муки самолюбия, буйно набухающие на душе болезненные наросты, темно бушующие, унижающие тело страсти, безглазое метание в гуще обступающих вопросов, непонимание себя, неумение подступить к жизни... А теперь - каким-то крепким щитом прикрылась душа, не так уж легко ранят ее наружные беды, обиды, удары по самолюбию; в руках как будто надежный компас, не страшна обступившая чаща; зорче стали духовные глаза, в душе - ясность, твердость и благодарность к жизни.
С радостным удивлением нахожу, что не я один так переживаю старость, не для меня одного она является светлою неожиданностью. Бенвенуто Челлини начинает свою автобиографию так:
"Я приближаюсь к концу пятьдесят восьмого года моей жизни и, размышляя о бесчисленных несправедливостях, сокрушающих человечество, чувствую себя менее, чем прежде, обиженным несправедливостями. Мне кажется даже, что никогда в жизни не пользовался я таким духовным спокойствием и здоровием, как ныне".
У Льва Толстого это особенно часто и сильно. В 1898 году он пишет в дневнике: "Радостно то, что положительно открылось в старости новое состояние большого, неразрушимого блага. И это - не воображение, а ясно сознаваемая, как тепло, холод, перемена состояния души, переход от путаницы, страдания к ясности и спокойствию, и переход, от меня зависящий. Как будто выросли крылья". Гольденвейзер записывает за Толстым: "Как хорошо, как радостно! Я никак не ожидал такого сюрприза! Вот если вы доживете, увидите, как хороша старость. Чем к смерти ближе, все лучше... Если бы молодые люди могли так чувствовать, как в старости. У меня, особенно по утрам, как праздник какой, - такая радость, так хорошо! Я дорожу своей старостью и не променяю ее ни на какие блага мира".
И Гете писал Гегелю: "Я всегда радуюсь вашему расположению ко мне, как одному из прекраснейших цветов все более развивающейся весны моей души". Гете в это время было - семьдесят пять лет.
Да, может быть, если бы знала молодость, какая возможна озаренная, поднимающая дух старость, - может быть, она бы менее беззаботно "прожигала" себя.
Разом, до дна осушивши заветную радостей чашу...
Свободное копирование
