Опасность - в нас самих (1920-1921) - 22

В то лето 1921 года я обрел среди иностранных товарищей друзей на долгие времена и даже на всю жизнь. Меня тянуло к тем, кто ехал в Москву не как в Мекку, не из преклонения перед диктатурой пролетариата, а скорее с заботой об истине, с тревогой за революцию. Наши отношения всегда начинались с откровенных разговоров, в которых я считал своим долгом показывать беды, опасности, трудности, туманность перспектив. В эпоху восторженного конформизма это являлось, я и поныне так считаю, заслугой и мужеством. Я выделял умы свободные, одушевленные стремлением служить революции без шор на глазах. Уже создавалась официальная истина, и это казалось мне самым гибельным. Я познакомился с Генриеттой Роланд-Хольст, голландской марксисткой и выдающейся поэтессой. Стройная, худощавая, с проседью, изуродованной зобом шеей, она обладала изящно вылепленным лицом, отражавшим тонкость и строгость мысли. Ее вопросы были самыми дотошно-беспокойными. Нет сомнений, она верно и далеко глядела вперед: с ее точки зрения, за диктатурой, отнюдь не предваряющей пришествие новой свободы, неизбежно следовало худшее зло, обесценивающее в итоге самые благие намерения.

Жак и Клара Мениль, ученики Элизе Реклю, близкие Ромену Роллану (который выдвигал против большевистского насилия возражения, вдохновленные одновременно памятью Великой французской революции и влиянием Ганди), анархо-коммунисты по духу, придерживались того же образа мыслей. Клара обладала прелестью и достоинством образов Ботичелли, у Жака был резко очерченный профиль флорентийского гуманиста. Он начинал тогда работу над «Жизнью Ботичелли», на которую потратил двадцать лет. Им было создано немногое, но все, кто общался с ним, грелись в лучах его широкого и утонченного ума. Конец его жизни поистине трагичен. К пятидесяти годам Клара потеряла рассудок; Жак умер в одиночестве в 1940 году, во время массового исхода из Франции.

Часто к нам присоединялся итальянский рабочий с суровым, открытым лицом по имени Франческо Гецци. Он был представителем «Unione Sindicale»[1], я еще расскажу о нем. В испанской делегации было два молодых человека — Маурин и Нин — подававших большие надежды, которые им придется оправдать ценой своей жизни. С первого взгляда было видно, что это за люди: учитель из Лериды Хоакин Маурин и его коллега из Барселоны Андрес Нин. Маурин был похож на молодого рыцаря, какими их изображали прерафаэлиты. Очки в золотой оправе придавали Нину целеустремленный вид, смягченный жизнерадостностью. Оба были обречены: Маурин — на бесконечное заточение, Нин — на ужасную смерть.… А в 1921 году они были воплощением энтузиазма.

К нам присоединялся Андре Моризе, мэр Булони, со своей добродушной квадратной головой делового человека и любовью к застольной песне. Андре Жюльен собирал заметки для столь огромного научного труда, что никогда не смог его написать. Поль Вайян-Кутюрье, в годы войны офицер-танкист, поэт, народный трибун, лидер бывших фронтовиков, упитанный толстощекий парень, полный талантов, но жуир и верхогляд, впоследствии сильно разочаровал меня. Он окажется нестойким, сделается соучастником всевозможных подлостей и умрет, не потеряв популярности у парижского пролетариата. Жажда известности и боязнь пойти против течения могут быть в трудные эпохи глубинными причинами разложения… Борис Суварин, натурализованный француз русско-еврейского происхождения, в 25 лет пришел к нам из левой журналистики с необычайной жаждой знания и действия. Маленький и тоненький, с глазами, скрытыми линзами редкой толщины, слегка сюсюкающей речью агрессивного, то раздраженного, то раздражающего тона, он постоянно задавал назойливые вопросы, высказывал беспощадные суждения о людях и действительности во Франции, забавлялся, изводя ехидными шпильками разных пустомель. В Интернационале он сразу приобрел очень большой вес, хотя тотчас же по прибытии потребовал показать ему тюрьмы. В любых обстоятельствах он проявлял свой дар полемиста, сея вокруг себя сильное раздражение. Избранный в Исполком, он вместе с Росмером и Пьером Монатом взял на себя руководство французской компартией, возникшей в результате раскола в Туре. Даже после своего исключения из Коминтерна в 1924 году Суварин в течение десятка лет оставался одним из самых проницательных умов европейского коммунистического движения.