Опасность - в нас самих (1920-1921) - 3

Зима 1920 —1921 гг. была ужасной. В поисках пригодных для жилья домов для наших сотрудников я посещал различные здания в самом сердце Петрограда. В старом особняке на элегантной Морской, неподалеку от Генерального Штаба и триумфальных ворот, выходивших на площадь перед Зимним дворцом, я обнаружил целые комнаты, полные замерзших нечистот. Канализационная система не работала, и солдаты, размещенные там, устраивали отхожие места прямо на паркете. Так было во многих домах; что стало бы с городом весной, когда нечистоты потекли бы с этажа на этаж? Срочно были организованы ассенизационные бригады. В поисках одного больного я как-то утром открыл дверь тифозного лазарета на Васильевском острове. Низенький домик с закрытыми ставнями выходил на сверкавшую под солнцем заснеженную улицу. Внутри царил страшный мрак и холод. В конце концов, я обнаружил там человеческие тела, сложенные как поленья. Лазарет попросту переехал и бросил своих мертвецов, не имея возможности похоронить их за отсутствием лошадей.

Вспоминается день, когда, шагая однажды по снегу с одним из районных военачальников Михаилом Лашевичем, старым революционером, несмотря на свои 35 лет, приложившим руку к захвату власти, я заговорил о необходимости перемен. Лашевич, приземистый, квадратный, с мясистым, прорезанным складками лицом, признавал лишь силовые решения проблем. Спекуляция? Да чтоб нам ее обуздать? «Дам приказ разрушить крытые рынки и разогнать толкучки! И все дела». Так он и поступил. Стало еще хуже.

Политическая жизнь в своем развитии повторяла ту же кривую — иначе и быть не могло. Стремление преодолеть экономические трудности путем принуждения и насилия увеличивало всеобщее недовольство, делало всякие свободные, то есть критические, воззрения опасными, вынуждало рассматривать их как враждебные. Я был в состоянии лишь наблюдать за ростом зла; принадлежа к руководящим кругам Петрограда, я поддерживал доверительные отношения с различными представителями оппозиции: анархистами, меньшевиками, левыми эсерами и даже коммунистами из Рабочей оппозиции, которые уже тогда осуждали бюрократизацию режима и были обеспокоены положением трудящихся — бедственным не только де-факто, но и, что гораздо важнее, де-юре, ибо чиновники не давали им слова. За исключением Рабочей оппозиции в партии, все эти инакомыслящие, чрезвычайно разобщенные, так или иначе, потерпели крах. Наиболее влиятельные меньшевики, Дан и Церетели, просто выступали против власти Советов, то есть были сторонниками сохранения нежизнеспособной буржуазной демократии (а некоторые другие их лидеры ратовали за решительное подавление большевизма); левые эсеры, под руководством Марии Спиридоновой и Камкова, участвовали во власти, но затем, провозгласив курс на единоличное правление (июль 1918), разожгли в Москве восстание; анархисты были хаотично раздроблены на просоветские, промежуточные и антисоветские течения. В 1919 году во время заседания московского горкома РКП(б) последние бросили бомбу, около 15 человек погибло. Но, побежденные и гонимые, эти пламенные диссиденты революции все равно были во многих отношениях правы, в особенности, в своем требовании свободы мнения для самих себя и русского народа и возвращения к советской демократии. Действительно, советы, такие живые в 1918 году, теперь являлись лишь вспомогательным аппаратом партии, лишенным инициативы и возможности контролировать что-либо, на деле представляя собой только местный партком. Пока экономическое положение оставалось невыносимым для почти девяти десятых населения, не могло быть и речи о признании свободы слова в какой бы то ни было форме, в рамках советов или вне их. Осадное положение установилось даже в партии, все более и более управляемой сверху вниз, через секретарей; и, сознавая, что партию наводнили карьеристы, толпой теснящиеся у кормила власти, мы были слишком зажаты, чтобы воспрепятствовать происходящему. Единственной гарантией против этого была негласная диктатура старых, искренних, честных большевиков, одним словом, «старой гвардии».