Зима началась в ноябре. Мокрый снег падал хлопьями, сплошной стеной. Мы с Эриком шли в центр города. К забору городского сада был прислонен щит. На его полотне, наполовину залепленном снегом, виднелись две крупные буквы «ЯХ». Подойдя вплотную к щиту, я рукавичкой сдвинула слой сыроватого снега. Афиша сообщала: 28 ноября в зале Филармонии состоится концерт В. Н. Яхонтова. Здесь? Во Фрунзе? Еще и в день его рождения? Невероятны К Филармонии мы подошли в тот момент, когда у подъезда остановилась машина, из которой вышел Яхонтов. Едва скользнув взглядом окрест и по мне, он быстро прошагал под колоннаду здания, но тут же рывком обернулся:
— Вы?
— Я, Владимир Николаевич. Познакомьтесь. Мой муж.
Яхонтов обратился к Эрику:
— Дайте слово, что оба зайдете ко мне после концерта. Обещайте. Я должен быть в этом уверен.
Зал был переполнен. У рядов стояли приставные стулья. Публика — смешанная: местные, эвакуированные, высланные. В программе — Достоевский, композиция «Настасья Филипповна».
Появление на сцене крупного человека, словно бы высеченного на добротной материи, встретили аплодисментами.
Яхонтов сел в кресло у небольшого столика. В руках «держал» воображаемую книгу.
Когда-то при чтении романа я была захвачена характером князя. Настасьей Филипповной нынче Яхонтов прояснил мощь, распоряжавшуюся в мире страстей. Мятежная, богатая натура мучилась и мучила, жалела, издевалась, любила и, словно заговоренная, сама шла на гибель. Все, что происходило в тот вечер в филармоническом зале города Фрунзе, было не чем иным, как волшебством. Где я была те три часа? Что со мной происходило? Не знаю. Настасья Филипповна стала личным страданием.
После концерта я поздравила артиста с его днем рождения.
— Действительно. Совсем забыл. И как это вы запомнили? — удивился он.
О чем-то мы, наверное, говорили. Но я никак не могла вернуться на землю из страны, которую уже не в первый раз все открывал и открывал этот художник. Я слышала многие из его программ: Есенина, Маяковского, Пушкина, Шекспира. Своим голосом он вытворял что-то совсем еще небывшее. В вокально-пластическую живопись превращал «Песнь о буревестнике», где голос был заодно с графикой беснующейся стихии. И все-таки ничто меня так не поразило, ничем я так не была отравлена, как «Настасьей Филипповной» и Юродивым из «Бориса Годунова»:
Месяц светит,
Котенок плачет,
Юродивый, вставай,
Богу помолися!
А у меня копеечка есть.
…………………………………………………
— Взяли мою копеечку; обижают Николку!
…………………………………………………
Борис, Борис! Николку дети обижают.
………………………………………………………………
— Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Читая этот монолог. Яхонтов становился на колени, свешивал голову набок. Голос забирался в беспредельную высь, вползал на странной мелодике в душу, прочерчивал замысловатую кривую и еще долго не исчезал, почти слышно впадая в тишину.
Как можно было исторгнуть из себя такой стон? Такую высокую неизбывную тоску? Что надо было постичь талантом?
Свободное копирование
