Дневники. 1920 - 22

27 Января . Завернули морозы до 18° Р с ветрами. Мы с Левой живем в берлоге: в маленьком флигеле, засыпанном снегом, всё у нас, окна, двери, завешено одеялами, колем, пилим, варим, жарим, и помогает нам только мышка одна. Нас посещает еврейка Каплан, меняем с ней нашу одежду на продовольствие. Сегодня вломились Щекин и Никольский с предложением поставить пьесу Андреева для недели фронта и сыграть роль профессора. Ну, до чего все это до жути омерзительно…

— Можно ли в 10 дней нам, не актерам, разучить большую пьесу и почему Андреева?

— Единственное, что похоже на революцию, нет ничего…

В русской литературе нет ничего революционного! — вот так идея! И с другой стороны, какая же литература более революционна, чем русская? Смелость анализа до конца, наивность страсти и веры перевернуть словами весь мир — это ли не революционность? И все-таки нечего выбрать для революции. Вот что бывает с русским художником: в тот момент, когда он делается художником, — он перестает быть революционером (так, когда к Шатову приезжает жена, Шатов счастлив и в этом личном и праведном счастии — счастье, как искупление! — он не революционер: тот, как проклятый, в том бес, а этот искуплен, он заслужил себе положение не быть революционером).

Русский человек отпускается самими революционерами (прежними) в тот момент, когда он становится художником.

Элементы психологии революционера: несчастье, неудачливость, угрызения самолюбия с выделением злобы: он весь продукт среды, и все внимание его сосредоточено на среде (на «всех»), он не он лично, а существует, как представитель будущей совершенной во всех отношениях среды. А художник испытывает счастье лично в себе и в данный момент жизни, он есть существо лично реализованное. Все это понятно: но вот вопрос: этот закон, казалось бы, приложим и для всего мира, между тем существует же «Марсельеза» и сколько угодно можно выбрать сцен для «недели фронта» из европейской литературы («Ткачи» и проч.) — чем это объясняется?