1.2 Попытка автобиографии. Я.

         Я родилась в Савино спустя три года после окончания войны. Детство было счастливым и не слишком сытым, как у большинства моих сверстников. В бедности мы были равны, богатых соседей в ту пору не водилось, а небольшая разница в доходах складывалась от количества едоков в семье и возможности женщин подрабатывать. Моё рождение едва не стоило жизни матери, беспечно оставленной знакомой акушеркой без присмотра. Когда подошел дежурный врач, она была уже без сознания. Началась суматоха, маму спасли, а я год не давала спать домашним, изводя их ночами истошным криком. Мама была измучена, на руках меня носили по очереди всей семьей.

Особенно тяжело приходилось отцу, ещё по-настоящему не окрепшему после тяжелейшего ранения и голодных послевоенных лет. Об этом мама вспоминала, когда перелистывала альбом с моими детскими фотографиями. С одной из них, самой первой, снятой в 11 месяцев, смотрит абсолютно круглая, с твердым взглядом самодовольная физиономия в атласном платьице и кожаных пинетках. Когда меня приносили в поликлинику, сбегались все мамины подруги, первый предвоенный выпуск железнодорожного медицинского училища. Маме, смеясь, говорили, что второй такой нахальной и невозмутимой толстушки, не доводилось видеть. Старая санитарка, работавшая в хирургии ещё с бабушкой, однажды бесцеремонно выхватила меня из маминых рук, обнюхала со всех сторон и, поймав высокомерный взгляд, удовлетворенно произнесла: «Царица».

- Знали б вы, какого жару нам задает эта царица ночью, - заметила мама.

- Ничего, милая, до году покричит, а потом горя знать не будешь, не пугливая, угомонится.

Мама не раз вспоминала это пророчество, когда в четыре года встав на лыжи, я так носилась с крутых горок, что прохожие останавливались, со страхом следя, как кувыркаюсь, расшибаю нос и снова карабкаюсь наверх, вытирая варежкой кровь и слезы.

- Куда вы смотрите, мамаша, - стоит в ушах истошный крик проходившей мимо женщины, едва не сбитой мною. Я не сумела затормозить, прыгнув с самодельного трамплина, и неслась в собственный забор, где замерла и онемела от ужаса мама:

- Господи, да что же я с ней сделаю, - беспомощно оправдывалась она.

…В детстве я гордилась отцом. В длинной черной шинели с неизменной трубкой в зубах, он казался мне необыкновенно красивым и мужественным. К тому же он много знал и любил рассказывать о городах, в которых бывал, обещая мне показать их. Мы любили с ним мечтать о путешествиях. Я часто заходила с мамой к нему на работу. В его кабинете мне нравилось все: длинный стол под зеленым сукном с большой настольной лампой и письменным прибором из камня. Мама к тому времени уже прочитала мне «Уральские сказы» П. Бажова, и я не могла отвести глаз от изящных чернильниц, воображая, как должна выглядеть малахитовая шкатулка. Вазочка с цветными, остро заточенными карандашами, была предметом моего тайного вожделения. Карандаш мне иногда удавалось выпросить домой, а ещё разрешалось включить и покрутить ручки радиоприемника, поиграть со счетами, на которых я в пять лет безуспешно училась считать. Отец заканчивал писать какие-то бумаги, мама возвращалась из медпункта, куда забегала навестить подруг, и мы отправлялись домой. Я любила неповторимую смесь запахов мазута, угля, гари в большом и гулком помещении с высоченными потолками. Сюда по кругу загоняли на ремонт паровозы. Мы шли по депо втроем, отец здоровался и заговаривал с чумазыми парнями в лоснящейся рабочей одежде, а они подмигивали и улыбались мне. Я с трудом узнавала в них соседей. Потом проходили еще по нескольким цехам, выходя через кузницу на улицу. Это было самое загадочное место в депо, меня тянуло туда, и сердце сжималось от восторга и страха при звуке ухающего молота, при виде раскаленных, малиново отсвечивающих заготовок, которые ловко переворачивали длинными щипцами под опускающимся прессом, а потом окунали в шипяще-вспучивающуюся воду похожие на негров мужчины, казавшиеся богатырями. Пышущая пламенем топка, в которой накалялись заготовки, казалась мне пастью Змея Горыныча.