1901 - 1903. - 4

5 июля. Аяччио*.

          Я чувствую себя безусловно счастливым человеком. Но я до сих пор не жил жизнью чувства.

          Я был наблюдателем. Жизнь была музеем или сценой. Я чувствую, что наступает пора выступить на сцену. Верно, я и при этом останусь наблюдателем. Мне надо рассмотреть личные чувства актера.

          Двойственность для меня не страдание, а основа счастья.

          Все время я жил рассудочной частью своего существа. Той, которая создана веяниями времени, общества, воспитания, книг. Это очень просто.

          Тело — великая и таинственная основа всего — молчало. И только в этом году я начал узнавать, что оно существует. И я проникся к нему уважением. Старое представление о душе и теле соответствует этим двум “я”, живущим во мне. Люди всегда подгоняли понятия к словам.

          Рассудочная часть, соответствующая понятию души и разума, — очень банальна. Она известна вдоль и поперек и служит для домашнего употребления. Строй жизни так однообразен, что у нас на каждый случай готов уже вывод. Мышление свершается инстинктивно. Тело таинственно и неизвестно. Это для меня великий “ОН”, и я не знаю никогда, как Он будет действовать,

          Это связи с землей. Из него все силы. Его можно изучить только на опыте, ставя в различные положения, новые и необычные. Он не имеет понятия о нравственных правилах, обычаях, ни об чем, пред чем чувствую себя рабом я. Он не имеет понятия и о логике. Потому что логика — это тоже одна из условностей, созданная для домашнего обихода рассудка.

          Итак, с ним я начал знакомиться только в этом году, и я хочу припомнить все как было, потому что теперь я хочу предоставить ему полную волю. Я раньше его стыдился и теперь еще это не прошло. Но мне надо обратиться на несколько лет в его раба, чтобы узнать его характер.

          В минуту власти (его власть называется страстью) легче всего определить характер, а мне его характер надо знать, т. к. с ним мне придется уживаться всю жизнь. Секрет счастья — это уметь хорошо ужиться с ним.

          Он всегда мечтал об женщинах. С 10 лет. Я — нет. Я слишком верил в прописные правила. Это шокировало меня. Я стыдился его.

          Это было через месяц после моего приезда в Париж. Вечер. На тротуарах пятна света и полосы тени. Из аптечного окна лучится красное сияние. Каштанные листья около электрического фонаря кажутся бумажными. Воздух теплый и сухой. Запах людей влажный. Этот запах тела — безобразный, но раздражающий. В голове стучит кровь. Час пред этим он видел голую натурщицу. Это было в первый раз в его жизни. Он никогда не видел тела. Он зашел в академию, чтобы поговорить со знакомым художником, но это было предлогом. Он хотел увидеть женщину. Когда он входил, то у него стучало в висках. Он поднял глаза, и женское тело (она стояла заложив руки за голову, освещенная двумя фонарями с рефлекторами), поразило его своей обыденностью. Потом ему снова хотелось посмотреть на нее, но ему казалось, что это заметят, и он взглянул, только выходя. И это было совсем просто, и ему казалось, что он это много раз видел. И страсть не говорила в нем.

          Потом он зашел к одному незнакомому человеку по делу. Ему было неприятно с ним говорить. И когда он вышел, была ночь и на улице много народу. Вдали это были темные фигуры неопределенных очертаний. Вблизи — светлые пятна лиц. Иногда запах женского тела.

          У меня есть 20 франков, думал Он. Это стоит 20 fr. Я, помню, видел это в “Iron—Iron”. Я этого никогда не думал. Я считал преступным купить женщину, но Он никогда не считается с принятыми нравственными положениями. Он берет жизнь как она есть.

          И он останавливается и смотрит на проходящую мимо маленькую фигурку в черной шляпке, и ему хочется ее.

          Женщина бросает взгляд на него, и их глаза встречаются. Она сразу понимает его взгляд: в ее глазах вопрос. Что-то сразу собирается у меня в груди, сжимается... Я перестаю чувствовать ноги, вдруг становится мучительно стыдно, и я быстро отворачиваюсь. И прохожу несколько шагов и останавливаюсь около памятника Дантону. Я чувствую, что она идет за мной, но я не решаюсь взглянуть. Под рукой я чувствую теплый шероховатый камень. И она проходит мимо меня и задевает меня точно случайно плечом. И опять что-то горячее стягивается у меня в груди. Я отрываю свою спину от памятника и иду за ней. Она на ходу оборачивается и улыбается мне. Затем останавливается на углу темного переулка, где нет людей, У меня кружится голова, и я приказываю своим ногам идти туда, как то бывает в опьянении, И вот я подошел и не знаю, как начать. Ни одной фразы у меня нет на языке.

          Я готов убежать, но мне стыдно. Я стараюсь припомнить, что обыкновенно говорится в таких случаях, и говорю:

          “Bы мне позволите Вас проводить?”

          И я чувствую, что говорю не то. Она что-то говорит, но я не понимаю. Потом я догадываюсь, что она живет тут же, потому что она показывает рукой на противоположный дом.

          Мы переходим через улицу, и мне стыдно, что меня могут увидеть.

          Узкая лестница грязного отеля.

          — Вы иностранец?

          — Да, я русский.

          — Погодите, я возьму ключ. — Она заходит за тускло освещенную дверь. Я остаюсь в темном коридоре, когда мимо меня проходят два человека, я стараюсь отодвинуться дальше в тьму.

          “Идем”.

          Мы поднимаемся по лестнице, и она наклоняется, шаря замочной скважины. Я чувствую около себя юбку, дотрагиваюсь до нее робко пальцем и думаю:

          “Неужели это и есть..?”

          Она зажигает спичку, и мы входим. Комнатка крошечная, с большой постелью, как во всех отелях.

          “У меня здесь собачка. Моя маленькая собачка”, — говорит она и берет на руки крошечное дрожащее существо. Я делаю вид, что очень заинтересован собачкой, глажу ее и говорю:

          “Какая хорошенькая собачка”.

          Она в это время запирает дверь и задергивает занавеску у окна.

          Она сняла шляпку и подходит ко мне.

          — Ну теперь поцелуй меня.

          Это “ты” не кажется мне странным.

          Я обнимаю ее за талию двумя руками и целую в губы. И чувствую что-то липкое — верно, губная помада.

          Она худенькая и маленького роста. Ей лет двадцать.

          У нее обыденное парижское лицо. Плоское, бледное, с синяками у глаз, но издали она кажется хорошенькой.

          Мне совсем не хочется ее целовать, но я это делаю, потому что это принято.

          И я думаю:

          Неужели она сейчас разденется? И мне хочется, чтобы она разделась совсем. Любопытство меня охватывает.

          И я делаю робкое движение, чтобы расстегнуть ей кофточку. Она говорит: “Погоди, я сама”. И потом спрашивает деловым тоном: “Ты хочешь, чтобы я разделась совсем?”

          Я киваю головой. Она делает это как-то очень быстро и деловито. Она одним движением сбрасывает с себя все платье и остается только в черных чулках выше колен да с газовым бантом на голой шее. И меня опять поражает обыденность голого тела. Я гляжу на низ ее живота, и меня удивляет присутствие волос. Их я никогда не видел на картинах и статуях, но я вспоминаю натурщицу, а потом вспоминаю греческие вазы и залу античной порнографии в Неаполитанском музее.

          Она подходит ко мне всем телом, я наклоняюсь и целую ее в груди.

          “Кажется, это так делают”, — думаю я.

          Она говорит: — Раздевайся.

          И мне теперь не стыдно раздеваться, но я страшно боюсь сделать что-нибудь не так, как это обыкновенно делают.

          Я боюсь, чтобы она не догадалась, что я это делаю в первый раз. Теперь “это” — моя невинность — кажется мне ужасно постыдной.

          Я раздеваюсь позорно неуклюже и очень долго расшнуровываю ботинки,

          “Зачем ты снял ботинки?” — говорит она. И я чувствую, что она догадывается, что я еще не имел дела с женщинами.

          “Ох, какие у тебя ботинки”, — говорит она и приподнимает мою спонтанную подбитую гвоздями горную ботинку.

          И мне кажется, что я сделал какое-то ужасное неприличье.

          И я снимаю рубашку и хочу откинуть одеяло.

          “Как, ты хочешь лечь в постель?” И я готов провалиться от стыда. Теперь она уже наверно догадалась.

          Потом, когда все кончилось, мне все становится отвратительно. И стыдно не того, что я не имею в этих случаях принятых манер, а стыдно этого тела, этой комнаты. Стыдно того, что я голый. Мне становится противна и она, и ее манеры, в которых чувствуется деловитость и специализация. Я начинаю быстро одеваться.

          “Как, уже?” — спрашивает она меня с удивлением. Но теперь это меня не конфузит. Мне все противно.

          Когда я оделся, она говорит: “А что ты мне подаришь?”

          Я смущенно и неловко достаю свой кошелек и отыскиваю 20-франковую монету, которую кладу на стол.

          “Ты очень мил”, — говорит она.

          Потом она говорит о том, что у ней есть ребенок, что ей сейчас надо ехать на другой конец города, просит дать ей на извозчика. И я кладу ей на стол еще пять франков. И мне так же неловко, как когда оставляешь деньги доктору.

          Она оделась и выходит меня проводить с лампой в коридор.

          “Ты ведь еще придешь, милый? Меня зовут Сюзанн. Пятый номер”...

          Но я бегу, и мне кажется, что все прохожие знают. И опять мелькают пятна тени и света, силуэты людей, красное сияние в аптечном окне. И я дома.

          И я сажусь за стол, но ничего не могу делать. И я чувствую какую-то легкость, что-то ушло, что-то, что меня давило много месяцев и заставляло проводить бессонные ночи и думать о женщине. Мне противно все, что было, но я думаю: а все-таки это хорошо.

* Аяччо — главный город и порт острова Корсика (департамент Франции), родина Наполеона I.