Неужели с этого я начну свой дневник? Положим, если уже начинать с чего-нибудь свой дневник в Париже, то именно с этого. Подготовлялось это долго. Задолго до Парижа. Даже сначала и мысль такая была: "Ну вот в Париже". А потом, уже в Париже: "Вот когда Пешковский уедет". И вот несколько минут назад это совершилось. Совершилось совсем просто, так просто, как всегда бывают просты великие события в жизни, а это во всяком случае принадлежит к важным событиям моей жизни. И теперь, когда это уже совершившийся факт, я вовсе не чувствую ни сожаления, ни угрызений совести, ни отвращения, ни обаяния своего собственного падения, а скорей какое-то радостное освобождение от чего-то давившего столько долгих месяцев. Я быстро пробежал из "той комнаты" по бульварам к себе домой, даже не оглядываясь на те стены, которые мне казались такими соблазнительными. Мне только хотелось скорей сосредоточиться, и теперь голова как-то сразу сделалась необыкновенно чиста и остались только холодный анализ происшедшего и на платье легкий запах ее тела.
Почему это произошло сегодня? Утром я был в Салоне. Потом обедал с Кругликовой и Давиденко1, а после обеда пошел с ними в академию2. Там позировала натурщица. Я в первый раз видел голое женское тело, т. е. то, чего я страстно и невольно жаждал в течение стольких ночей, и оно меня не только не ошеломило, не потрясло, но напротив, я смотрел на него как на нечто в высшей степени обычное. И действительно, оно было так просто среди рисующих художников, что не возбуждало никакой похоти. Я вышел спокойный, но на улице меня начал преследовать снова тот кошмар (только это, пожалуй, слишком сильно сказано), который меня преследует в Париже все время. Мне страстно хотелось “этого”. Я зашел к Бинштоку3. Он оказался дома, к удивлению. Я увидел высокого черного человека еврейского типа. Разговор о корреспонденциях вызвал некоторые сомнения. Я вышел и пошел по Сен-Жермену4. Мысль снова заработала в том направлении. Минуя женщин, я оглядывался и думал: эта... эта... Одна просто одетая и нераскрашенная, небольшого роста, оглянулась на меня. Я ее обогнал и остановился у памятника памяти Дантона5. Она, проходя, задела меня плечом. Потом, пройдя, оглянулась и призывно посмотрела на меня. Я почувствовал, что внутри все затрепетало и в глазах помутнело. И я пошел по той же улице. Мне будет ужасно стыдно, если кто-нибудь прочтет это, но я хочу все подробности зарегистрировать себе на память. Она свернула в сторону, в маленькую уличку и потом сразу подошла ко мне: “Vous vous ptomenez seule monsieur” (Вы гуляете один, мсье (франц.)) — и еще что-то. Я сказал, что я плохо понимаю по-французски. Она сказала, что спешит домой. Я вспомнил, что в этих случаях просят позволения проводить, и, хотя мне сразу сделалось ужасно стыдно, я пробормотал эту фразу “Я живу вот здесь напротив”, — сказала она. И мы стали подниматься по лестнице маленького отеля. Она остановила меня на минутку, чтобы взять ключ, затем мы вошли в комнату. Там был полусвет от фонарей, глядевших с улицы сквозь отворенное окно.
“Ах, у меня тут маленькая собачка. Она Pauvre petite chien”, (Бедная маленькая собачка (франц.)) — говорила она, зажигая лампу и занавешивая окно. Мне показалось нужным нарушить молчание, погладить собачку и сказать; Jolie chien avez-vous. (Какая у Вас прекрасная собачка (искаж. франц.)) Собачка была маленький щенок и дрожала от холода.
“Embrasse von potisson”, (Поцелуй меня, шалун (искаж. франц.)) — сказала она, подходя и подставляя губы. Лицо у ней было бледное, маленькое и, кажется, хорошенькое. Я вспомнил, что так делают, и поцеловал ее. Но в этот момент у меня уже не было ни страсти и ни дрожи, а только одно любопытство.
Она начала раздеваться, но я смотрел на это равнодушно, только с любопытством.
“Что вы хотите, чтобы я показала вам прежде?” Так как я не знал никакого более подходящего французского слова, то ответил: “Tous”. (Все (франц.))
“Hу теперь мы вымоемся, как это делают в аристократических домах”, — сказала она, приготовляя таз с водой и ставя его на низкий стол.
И все время потом оставалось только любопытство, а когда это кончилось, какое-то недоумение, зачем это мы здесь вдвоем в комнате. То, что я думал и говорил о социальном преступлении, о разврате, когда при этом не иметь в виду зарождение ребенка, - все было в голове, но казалось так, как будто это все не к этому относится.
Юность - только агония
Умирающего детства.
Жизнь - бесконечное познанье...
Возьми свой посох и иди! -
И я иду... и впереди
Пустыня... ночь... и звезд мерцанье.
[зач.]: В далекий путь я взял с собой
Из мира, брошенного мной,
Лишь грезы детства...
Два столетние каштана,
Обожженные грозою.
На заре своей тропою
Я иду... В волнах тумана
Два столетние
Опаленные грозою. ...
Слава великим гробам!
Тучи сбираются снова...
Но недоступна рабам
Тайна свободного слова...
Раб обнажил [свой - зач.] меч...
Рушится старое зданье,
Куйте ж свободную речь
В огненном горне познанья6.
Совесть и огонь. Хорошо, когда она светит ровным светом и освещает дорогу впереди.
Если ж ее искра падает на сухие и горючие горы сделанного и прожитого, она может выжечь всю душу человека (Гл. Успенский).
"Семь раз в день греши, только не кайся".7
1 Кругликова Елизавета Сергеевна (1865—1941) — художница, подолгу жившая в Париже; ее ателье в доме 17 на улице Буассонад было местом сборищ художников, литераторов и артистов, как русских, так и других национальностей. Здесь Волошин познакомился со многими из них.
Давиденко Елизавета Николаевна (1867—?) — художница, подруга и сожительница Кругликовой.
2 Академия Коларосси — художественная школа на Монпарнасе, где за небольшую плату любой желающий мог рисовать с натуры.
3 Биншток Владимир Львович (1868—1933) — адвокат, журналист и драматург, переводчик Л.Толстого на французский язык.
4 Бульвар Сен-Жермен пересекает Латинский квартал от моста Конкорд до моста Сюлли.
5 Памятник Дантону установлен в 1891 г. на пересечении бульвара с улицей Одеон.
6 “Слава великим гробам...” — стихотворение было вписано в альбом Н.Л. Ауэр 12 мая 1902 г. под названием “К Герцену”.
7 “Семь раз в день греши...” — высказывание странника Варсонофия (“в день 539 раз греши, да, главное, не кайся...”) из “Трех разговоров” В.С. Соловьева (1900).
