Алексеевский равелин - 20

V

Моим желаниям не суждено было осуществиться. В ночь на 16-17 ноября, когда я спал самым крепким сном, мне вдруг почудилось, что меня кто-то будит.

— Вставайте! — послышалось мне, и чья-то рука ухватила меня за плечо.

Чтобы высвободить его, я инстинктивно повернулся на бок, но в то же время в моих ушах уже вполне отчетливо раздался голос, приказывающий мне встать. Я раскрыл глаза и увидел какого-то человека, нагнувшегося надо мной и старавшегося меня растолкать. Спросонья я ничего не понял и, считая это за грезу, опять закрыл было глаза.

— Скорей, скорей! Нужно встать! — упорно твердил над моим ухом голос, показавшийся как будто знакомым, и я уже совершенно отчетливо почувствовал прикосновение тормошившей меня руки.

— Что такое? — пробормотал я, поднявши голову с подушки.

— Нужно встать! — отвечал нарушитель моего покоя, в котором я узнал старика капитана (Домашнева), встретившего меня в прихожей в день моего прибытия в эту тюрьму.

Я встал и начал одеваться, но так как я еще не вполне освоился с моим новым костюмом, да еще был в полусне, то дело у меня подвигалось медленно. Особенно меня затрудняли суконные портянки, которые я никак не мог сразу хорошо завернуть и завязать веревочкой от котов.

— Скорей, скорей... Как-нибудь, — торопил меня Домашнев, тут недалеко.

"Что это значит?"  подумал я и, подняв голову, заметил, что позади Домашнева у дверей стоит присяжный, держа в руках серый арестантский халат с желтым тузом {С двумя тузами... (В мое время это служило знаком каторжника: поселенцам полагался один туз.)}, нашитым на спине, и круглую шапку из такой же серой сермяги. "Куда меня поведут? На поезд разве хотят везти? Но ведь теперь ночь! Или, может быть, в какую-нибудь другую тюрьму? Но в какую? Зачем? А ну как в Шлиссельбург?" Ряд вопросов мелькнул у меня в голове, и я инстинктивно чувствовал, что меня ждет нечто скверное. Все же самым естественным казалось, что меня хотят везти на вокзал, для отправки в Москву, и торопят усадить в вагон, пока еще не рассвело, по известным соображениям полицейского характера.

Желая найти исходную точку для своих предположений, я спросил капитана:

— Что, теперь уже утро?

— Утро, утро! — отвечал он самым положительным тоном.

"Стало быть, подумал я,  если посадят в карету, то повезут на вокзал, а если на тройку  значит, в Шлиссельбург".

Ну, будь что будет!

Я наскоро обулся, взял из рук присяжного халат и шапку, надел их и пошел вслед за капитаном. В коридоре царила гробовая тишина, и не было видно ни часовых, ни присяжных. Освещен он был, против обыкновения, очень слабо, и щели в дверях были закрыты. Мы быстро двигались по мягким половикам, заглушавшим топот наших шагов вдоль ряда угрюмых дверей, за которыми томились мои товарищи по заключению, и я мысленно прощался с ними, горячо желая всем лучшей участи, чем та, которая выпала на мою долю. Вот промелькнул No 64, вот новый поворот, вот знакомая мне лестница, спускающаяся в первый этаж. На ней почти совсем темно. Мы сходим вниз, но, вместо того чтобы повернуть направо в прихожую, капитан ведет меня налево по направлению к двери, ведущей во внутренний двор, накидывает шинель и выводит меня через садик, где гуляют заключенные, на тот самый переулок между забором Монетного двора и тюрьмой Трубецкого бастиона, по которому я ехал в карете в день моего прибытия сюда. Оглянувшись назад, я увидел за собой крыльцо, у которого мы тогда остановились, и понял, что капитан вел меня таким окольным путем для того, чтоб не идти через кордегардию, где наше шествие, конечно, обратило бы на себя внимание всего караула.

Я с наслаждением вдыхал полной грудью чистый морозный воздух. Под ногами хрустел свежий, недавно выпавший снег, уже покрывавший все своей пушистой пеленой. Небо было усеяно звездами, и мне очень хотелось, чтобы наша прогулка продлилась как можно долее: так хорошо было дышать этим воздухом, так хорошо было глядеть на это темное небо, на эти мерцающие звездочки, столько воспоминаний пробудила во мне тихая зимняя ночь!.. Но грезы мои быстро оборвались: капитан свернул налево, в подворотню широкого хода, идущего куда-то поперек здания, против которого теперь мы находились. Я очутился в совершенной темноте и мог только разобрать, что этот ход очень широк, так что там могли разъехаться две повозки, что по сторонам попадались какие-то подъезды, какие-то ворота, бог весть куда ведущие. Когда мы были на полпути, вдруг откуда-то на меня бросилась с хриплым лаем огромная собака. Присяжный и капитан заслонили меня и остановили ее, причем капитан крикнул кому-то:

— Собаку что не запираешь?

В ответ послышался тихий зов, которому собака повиновалась с глухим ворчаньем, затем звякнула затворившаяся решетчатая железная дверь, и все затихло.

Пройдя еще немного, мы очутились перед затворенными воротами. В них я заметил калитку с небольшим окошечком, сквозь стекло которого проникал слабый свет, падавший на какую-то закутанную в шубу фигуру, прислонившуюся плечом к стене. Мы остановились, из мрака выделилась еще другая фигура, приблизившаяся к капитану. Они тихо перекинулись несколькими словами, а затем этот субъект нагнулся и заглянул мне в упор в глаза. Я успел рассмотреть только военную фуражку и щетинистые усы, как вдруг в ту же минуту почувствовал, что мои плечи зажаты в чьи-то дюжие руки, почти поднявшие меня на воздух, и одновременно с этим закутанная фигура, стоявшая у ворот, распахнула их настежь. При этом на нас упал тусклый свет какого-то отдаленного фонаря, и я заметил, что подхватившие меня люди были два рослые жандарма, которые быстро поволокли меня вперед, так что я еле успевал переставлять ноги.

Прежде всего перед моим взором открылось занесенное снегом поле. Темные стены крепости, резко отделявшиеся от снегового покрова, лежавшего у их основания, уходили по обе стороны куда-то далеко вглубь. В стороне за краем белой пелены, одевавшей землю, виднелась темная поверхность Невы, еще не покрывшейся льдом.

"Уж не топить ли меня тащат?"  на мгновенье пронеслось в голове, и мне вспомнилась мелодраматическая сцена утопления в проруби по приказанию императора Павла некоего таинственного арестанта, описанная Дюма в его "De Paris à Astrakhan"[1]. Вот перед нами появились какие-то фонари. Они расположены на мосту, переброшенном через канал, за которым лежит маленький островок. Я оглянулся назад: крепость угрюмо чернела вдали, ворота были еще отворены, и там виднелось несколько человек, смотревших нам вслед. В нескольких шагах позади нас торопливо шел закутанный в меховую шинель офицер со щетинистыми усами, которого я видел в подворотне.