Послевоенные годы - 7

Еще одним членом «чифирного» клуба был человек, которого я назову Ваней. Этот Ваня первым представил меня Эласу, а это считалось, как я уже говорил, большой честью. Ваня был довольно известным писателем (я читал несколько его книг), происходил из дворянской семьи, получил хорошее образование. Сразу же после февральской революции Ваня, тогда еще подросток, стал ярым большевиком и принимал участие в революционном движении в своем родном городе, где-то в центральной части России. Он был комсомольцем, потом — преданным членом партии. Писал статьи — сначала в пионерской и комсомольской печати, потом в партийной, стал весьма « левым » членом РАППа[1] возможно для того, чтобы под крайнепролетарскими взглядами глубже похоронить свое непролетарское происхождение. Он писал романы, эссе, литературные обзоры и имел много друзей среди писателей.

В начале тридцатых годов у него произошло, как он выражался, «недоразумение с партией». Он написал крупное произведение о троцкистах, полное ненависти к ним и «разоблачений» их взглядов. В книге в качестве ортодоксального коммуниста фигурировал, и он сам, критически переоценивающий свои взгляды — взгляды рапповца. К его изумлению, — а от этого изумления Ваня, кажется, так и не смог отделаться в последующие годы, — роман его не напечатали. И это невзирая на то, что он не только следовал «правильной» партийной линии, но роман в целом был уже одобрен несколькими видными партийцами и даже самим ЦК. В романе всячески восхвалялся Сталин, а Троцкий и его сторонники представали в отвратительном свете. Я доказывал ему, что в тридцатые годы его биография была недостаточно подходящей для публикации книги, а во время и после войны тему троцкизма старались вообще замолчать.

Больше того, троцкизм был чисто партийным идеологическим вопросом, но никак не темой для романа. Вопрос этот касался Сталина лично и поэтому совсем не подходил для беллетристики. Можно было, подобно Шолохову, писать о коллективизации, но о троцкизме, борьба с которым проводилась путем террора и массовых расстрелов, писать не полагалось — это никак не походило на развлечение. Более того, даже обозвать беспартийного «троцкистом» считалось в то время недопустимым. Следовало говорить о троцкизме и троцкистах либо так, как о них писала «Правда», то есть называя их бешеными цепными собаками империализма, либо вообще не упоминать о них — было в этом что-то от религиозно-церковного обряда. Мне это всегда напоминало то место в Библии, где строжайшим образом запрещается добавлять хоть одно слово или сокращать хотя бы на одно слово «Десять заповедей».

Это была как бы наглядная иллюстрация к тому, как Сталин превращал коммунистическое движение в какой-то религиозный орден с псевдорелигиозными обрядами. Священным писанием, в частности, становились собственные писания Сталина. Кое-что от этого сохранилось и в послесталинское время. Вспомните внутрипартийную борьбу с группой Молотова в пятидесятых годах. Тогда была пущена в оборот формула об «антипартийной группе Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова». О Шепилове нельзя было говорить отдельно. То же получалось и с книгой Вани о троцкистах.

Ваню не взяли на фронт из-за последствий детского паралича — одна нога у него была короче другой. Но в 1942 году его приняли на работу в СМЕРШ. Для видимости он сделался редактором одной из армейских газет, а на самом деле — работал в контрразведке. На этой работе он пробыл до конца войны, после чего вернулся в Ленинград, где вновь взялся за журналистскую и писательскую деятельность. Ваня живо интересовался современной иностранной литературой, у него были контакты с зарубежными писателями-марксистами, такими, например, как Дж. Олдридж и Дж. Линдзи. Он встречался с корреспондентами газет «Унита» и «Юманите». Эти корреспонденты бывали в доме у Вани, и у одного из них начался роман с его женой, молодой еще актрисой. Позднее корреспондента выслали из СССР за шпионаж, а жену Вани — арестовали. Ей дали всего десять лет и отправили в один из лагерей неподалеку от Ростова, где она стала активной участницей лагерной самодеятельности. Такое либеральное отношение к ней объяснялось, видимо, тем, что она дала много всякой информации о разных людях.

Вскоре арестовали и Ваню, по обвинению в шпионаже. Он протестовал, доказывая свою непричастность, но его заставили подписать «признания», факт его невиновности подтверждается хотя бы уже тем, что после смерти Сталина Ваня был полностью реабилитирован. Тогда же его приговорили к 25 годам лагерей, возможно, еще и потому, что он был связан с «органами» даже и после ухода из СМЕРШа. В лагере он снова работал в контакте с «органами» и был «секретным сотрудником». Поэтому он и проявлял такой интерес к «клубу» Эласа — под влиянием чифира люди охотнее раскрываются. Кроме того, Ваня надеялся собрать материал для новой книги.

По-видимому, в своих действиях Ваня не видел ничего зазорного — он и раньше сотрудничал с «органами», то же самое можно делать и в лагере.

Он считал, что его самого взяли по ошибке, но что остальные — действительно «контра», и поэтому за ними нужен надзор. В этом причина его особого интереса ко мне. Мы все были убеждены, что Ваня — сексот.

Меня даже предостерегали от общения с ним. Но из своего долгого лагерного опыта я знал, что избегать сексота столь же опасно, как и общаться с ним, опасно и просто бесполезно. Вспомнить хотя бы случай, когда мой отказ «прокомментировать» известие о смерти Троцкого едва не стоил мне жизни. И тогда я поставил себе за правило таких людей не избегать, хотя зачастую разговоры были рискованными — но и интересными. Мы с Ваней разговаривали подолгу, в некотором роде даже подружились. Он все больше убеждался в том, что и мой приговор был ошибкой, что я, подобно ему, остаюсь верным и преданным коммунистом, и не сомневался, что настанет день, когда нас обоих освободят.

Однажды Ваня в полном смысле слова спас мне жизнь: против меня готовили новое дело, и только благоприятный отзыв Вани предупредил новый процесс.

Дружба с Ваней имела и отрицательную сторону: меня стали избегать другие заключенные, но это было меньшим из двух зол. Многое в Ване было мне чуждо, но он, несомненно, был интересной личностью.