Послевоенные годы - 2

Одним из последних и наиболее чудовищных преступлений Сталина была ликвидация ленинградской парторганизации в конце сороковых годов. В каком-то смысле 1948 год был переломным. Страна только что начала оправляться после войны и в то же время появились в народе признаки разочарования в партии и системе. После немыслимых лишений военного и послевоенного периода люди ожидали каких-то изменений, улучшения материальной и духовной жизни. В партийных, военных, литературных кругах люди спрашивали себя, действительно ли Советский Союз одержал победу для своего народа или же только для укрепления диктатуры

Сталина. Сталин тоже понимал, что народ после победы над Гитлером, стоившей таких гигантских жертв, ожидает чего-то нового и лучшего. Поэтому Сталину и органам безопасности надо было снова показать народу, что они не намерены выпускать из рук бразды правления. А для этого они решили провести очередное «кровопускание».

Чтобы описать фон, на котором в тот период происходили события, подчеркну, что в своем разочаровании и недовольстве интеллигенция и народные массы были едины. Сотрудники «органов», естественно, не могли пойти навстречу требованиям интеллигенции о свободе творческой и критической мысли. Но большее опасение вызывали чаяния, хотя и плохо сформулированные, многомиллионного колхозного крестьянства. Многие связывали надежды на какие-то перемены с именем очень популярного в то время героя войны Жукова. Думали, что если Жуков и не сможет добиться политической власти, то он все же сможет убедить Сталина распустить колхозы. У колхозников были иллюзии, что роспуск колхозов не только возможен, но и необходим, чтобы вывести сельское хозяйство из катастрофического состояния. Замечу из собственного опыта: в 1952 году, после освобождения из тайшетского лагеря, меня отправили в вечную ссылку в Красноярский край, в колхоз «Заветы Ильича». В этом колхозе из нескольких сот его членов было всего четверо мужчин (кроме меня): два инвалида, бригадир из немцев и еще один, по каким-то соображениям вернувшийся в колхоз после демобилизации.

Другой очень распространенной в послевоенный период иллюзией, особенно у интеллигенции и молодежи, была надежда на ослабление изоляции Советского Союза от Запада, в связи с основанием ООН и участием в ней СССР. С этим же были связаны и надежды широких трудящихся масс, полагавших, что сокращение военного бюджета поведет хотя бы к некоторому повышению уровня жизни.

Разумеется, в МГБ обо всем этом прекрасно знали, но ждали сигнала к действию от Сталина. Сигнал был получен и привел в 1948 году к особенно одиозному «Ленинградскому делу». Подробности о нем я узнал лишь через несколько лет из очень надежных источников.

Сталин вызвал к себе Хрущева и Маленкова (Хрущев был тогда первым секретарем московской парторганизации, а Маленков - секретарем ЦК) и заявил им, что располагает сведениями об «антисоветских заговорах» в московской и ленинградской парторганизациях. Хрущев попросил несколько недель для расследования, а Маленков тут же вызвался ехать в Ленинград для «следствия по делу». Хрущев стремился выиграть время в надежде, что Сталин забудет об этом деле, изменит свои намерения. Этим он пытался спасти себя и свой аппарат. Он в срочном порядке провел перетасовку внутри аппарата, стараясь создать впечатление о проявляемой им «бдительности». Маленков поступил иначе, и тем самым он несет прямую ответственность за аресты и расстрелы, так как лично и весьма активно участвовал в этом деле.

Массовые репрессии против ленинградской парторганизации проводились и в двадцатых и тридцатых годах. Но многие считали, что в Ленинградском партаппарате все еще бытует элемент некоторой независимости.

Конечно, внешне все выглядело тихо и спокойно. Но если бы началась критика генсека, то ожидать ее скорее всего можно было бы со стороны ленинградских коммунистов — по крайней мере так как будто полагал сам Сталин. Он, по-видимому, опасался, что в 1941 году многие в Ленинграде ждали прихода Гитлера и считал, что не следует слишком стараться спасти город от немцев. Чем больше населения Ленинграда погибнет, тем скорее будет навсегда разрешена проблема оппозиции центральной власти. Вполне вероятно, что Маленков собрал в Ленинграде достаточно материалов, чтобы подтвердить факт брожения и недовольства в ленинградской парторганизации. Напомню, что в то время обострилось недовольство и в ряде стран «народной демократии». Урок Тито, по-видимому, убедил Сталина в необходимости предотвращения подобных «измен» в других странах «народной демократии». Что касается самого Советского Союза, то тут тактика сталинских органов безопасности состояла в том, чтобы не выжидать, а, так сказать, в виде профилактики подавлять малейшие потенциальные очаги недовольства и сопротивления. Теперь на очереди была ликвидация ленинградской парторганизации — в частности, путем интенсификации системы слежки-доносов, запугивания людей — как десять лет назад — до такой степени, чтобы они и в мыслях боялись поставить под сомнение сталинское руководство.

Я не удивился поэтому, когда знакомый профессор ленинградского университета рассказал мне, что следователь спросил его на допросе, не забыл ли он 1937 год. При этом следователь добавил, что 1937 год — не дело прошлого, дух его и сейчас жив. И действительно, снова, как в 1937 году, людей арестовывали, предъявляя им ложные и фантастические обвинения, снова пытали, духовно и физически. Но разница была в том, что происходило это только в Ленинграде; поэтому «Ленинградское дело» напоминало скорее Варфоломеевскую ночь. Хотя весть о событиях в Ленинграде распространялась по всему Союзу с быстротой молнии, в печати и по радио об этом почти ничего не сообщали — ни лжи, ни правды.

Как и в тридцатые годы, пострадали семьи и родственники арестованных и расстрелянных. К тому же их еще и запугивали, видимо, для того, чтобы конкретные обстоятельства дела были известны как можно более узкому кругу и оставались окутанными зловещей тайной. В июле 1951 года мне довелось встретиться с семьей одного из фигурировавших в «Ленинградском деле». Было это на пересылке в Красноярске. При чтении длинного списка заключенных в нашей камере я услышал фамилию «Капустин». Я знал, что Капустина, бывшего второго секретаря ленинградского обкома, ликвидировали два года назад в Ленинграде. Заключенный оказался мальчиком лет десяти. От него я узнал, что он — сын бывшего секретаря обкома Капустина, и что семьи всех расстрелянных в Ленинграде в 1948-49 годы были арестованы два года спустя. Сына Капустина немедленно перевели в другую школу, его вместе с младшей сестрой взяли к себе родственники. Потом дошла очередь и до приютивших их родственников, которые были репрессированы за помощь семье «врага народа». Мальчика арестовали в январе 1951 года и после следствия отправили в «вечную ссылку» в Красноярск, где уже находились члены семей других ликвидированных по «Ленинградскому делу».

Мы научили Капустина писать заявления о том, что по закону дети до двенадцати лет не должны содержаться в одной камере со взрослыми, в «общих» камерах. Мальчик написал несколько таких заявлений. В конце концов его увезли в какой-то отдаленный пункт в Сибири, где он, вероятно, находился до смерти Сталина.