Годы войны - 11

От постоянно прибывающих в лагерь с фронта «пополнений» новых заключенных мы хорошо знали о развитии военных действий, об обстановке на фронте и в стране. Может быть, мы знали даже несколько больше, чем люди на воле.

Вновь прибывшие были либо дезертирами, либо арестованными за «экономические преступления», или за «контрреволюцию», то есть «болтовню». А после 1942 года стали прибывать и первые военнопленные, то есть солдаты и офицеры, побывавшие в плену у немцев. Эти люди обычно бежали из немецких лагерей, пробирались к своим, а там их арестовывали и судили на том основании, что, попав в плен, они вели себя якобы недостаточно «геройски». С особым подозрением относились к военнослужащим — евреям: считалось, что, если такой человек возвращался из немецкого лагеря, он обязательно должен быть изменником, и с ним поступали соответствующим образом.

В результате получалось, что над каждым военным на фронте нависала двойная угроза: погибнуть от немецкой пули или, если человек попадал в плен и выживал, испытать на себе месть НКВД. Таким образом террор распространился и на армию.

Происходили просто фантастические случаи: я, например, слышал об одном командире танкового соединения, который попал в окружение, прорвался к своим, стал героем, а через три месяца был арестован и осужден.

Между армейской разведкой СМЕРШ и НКВД существовали трения. Я слышал о случаях, когда СМЕРШ брал под защиту солдат и офицеров, арестованных НКВД, иногда даже добивался возвращения их в армию. НКВД вел бы себя еще более нагло, если бы во время войны в дело не вмешивались армейские командиры. Что касается НКВД, то его сотрудники постоянно следовали за армией, хотя и не приближались к передовой, где власть была в руках у военных. Следует признать, что после военных побед могущество НКВД несколько уменьшилось.

Несмотря на все страдания, политзаключенные проявляли исключительный патриотизм, были готовы поддержать правительство в его борьбе с врагом. Другое дело уголовные — они не только были решительно против всякой власти, но и против всякого общества вообще. Это были люди, совершенно утратившие нравственный облик. Тот факт, что они отбывали наказание, был для них лишь свидетельством их недостаточной ловкости — не сумели вовремя скрыться. Они открыто заявляли о своих симпатиях к Гитлеру, желали его победы. Только в некоторых случаях их взгляды разделяли работавшие бок о бок с ними заключенные, которые старались помалкивать, чтобы еще больше не осложнять себе жизнь.

Помимо фактов, имевших место в лагере, мы узнавали о многих событиях в мире от заключенных — бывших военнослужащих. Они рассказывали, в частности, что зверства, приписываемые немцам, на деле часто совершались советской стороной. Например, если в какой-нибудь деревне отказывались поддержать партизан, то жителей истребляли, а потом сваливали вину на немцев. Мы этому не верили, как, впрочем, не верили и пропагандистским басням о том, будто небольшие советские отряды одерживают фантастические победы над огромными немецкими полчищами. По мере того как шла война, мы все больше узнавали о немецких зверствах, и это усиливало у политзаключенных желание принять участие в войне. Сотни тысяч политзаключенных из лагерей со всех концов страны обращались с просьбами послать их на фронт. Но политических на фронт не брали, брали только уголовников. Тогда многие из них добровольно соглашались работать по 12 часов в день в трудных условиях Заполярья.

Убедившись в лояльности того или другого политзаключенного, сотрудники НКВД иногда использовали его энтузиазм и преданность в своих целях. Приведу такой пример: по соглашению о ленд-лизе из США были доставлены во Владивосток экскаваторы. Но там не оказалось советских специалистов, которые могли бы их принять. В нашем лагере таких специалистов было несколько. Поэтому комендант лагеря, старый член партии Николай Васильевич Волохов, попросил одного из них, инженера-электрика с пятнадцатилетним сроком, выехать вместе с ним во Владивосток для приемки оборудования.

Не знаю, имел ли он на это разрешение из Москвы, но вылетели они в Красноярск, а оттуда во Владивосток. Так как инженер знал английский язык, а комендант — нет, то ему по существу пришлось вести все переговоры. В течение шести недель «на воле» никто и не догадывался, что инженер этот — политзаключенный и что ему предстоит вернуться в лагерь.

Я знал этого человека, украинца по национальности, очень хорошо. Был он сначала комсомольцем, потом вступил в партию. Когда его арестовали, он был в звании полковника инженерных войск. Мысль о побеге ни разу не приходила ему в голову — и не потому, что его семья и родственники подверглись бы жестоким репрессиям, а главным образом потому, что он надеялся, что со временем в деле его разберутся и справедливость восторжествует. С другой стороны, не мог же он не видеть, в каких масштабах совершаются репрессии. Но он продолжал считать происходящую трагедию чисто внутренним делом и, оставаясь стойким коммунистом, не мог допустить и мысли, чтобы в это дело вмешивались иностранцы. Он, вероятно, желал устранения Сталина, но в первую очередь — разгрома Гитлера.