Бухарин и его школа - 7

Впоследствии мне довелось познакомиться с некоторыми из главных участников этой группы, чья подпись под той или иной статьей была почти равнозначна подписи самого Бухарина. Хочу сказать хотя бы несколько слов об одном из них — Александре Юльевиче Эйхенвальде, которого я встретил впервые в Соловецкой тюрьме в 1938 году. Ему в то время было года 32. Был он одним из ведущих теоретиков в среде партийной молодежи и, вероятно, самым выдающимся учеником Бухарина. Молодые люди типа Эйхенвальда выдвигались Бухариным на так называемый «научный фронт». Александр, по призванию философ, не интересовался практической политикой, хотя в то время, когда Бухарин был редактором «Правды», и в разгаре идеологической борьбы с «левыми», он был его помощником, правой рукой. Позднее он принимал активное участие в дискуссиях в Институте красной профессуры и в различных других парторганизациях. В этих дискуссиях принимали участие и братья Слепковы, Петровский (сын Григория Ивановича Петровского) и другие, считавшиеся ведущими «правыми» теоретиками — сторонниками Бухарина. В 1933 году Эйхенвальд был арестован как член «лево-правой» группировки. Он утверждал, что членом этой группировки никогда не был, но что его включили в список лиц, которым, как потенциальным ее сторонникам, рассылались письма с призывом поддержать ее. Его приговорили к трем годам, потом заменили пребывание в тюрьме высылкой в село Березово близ устья Иртыша.

В 1936 году Эйхенвальда снова арестовали без предъявления каких-либо новых обвинений; в течение всего 1937 года его, вместе с другими из «школки», «готовили» к предстоящему процессу Бухарина. На Лубянке к ним применяли «меры» для получения нужных следствию показаний. По материалам дискуссий в «школке» следствие «доказало», что Бухарин в период своей работы в «Известиях» (и на протяжении всех тридцатых годов), оставаясь внешне вполне лояльным по отношению к Сталину, организовал свою «группу» с враждебными целями. Весьма вероятно, что Бухарин на собраниях группы открыто делился своими взглядами и не отступал от своих прежних позиций. Таковы были показания. Следователи добивались от участников группы Бухарина показаний о его «террористической деятельности», контактах с троцкистами и его «шпионской деятельности». Такие «показания», вероятно, были получены. Свидетельством тому — расстрел некоторых членов группы Бухарина: ведь прежде чем давать показания против Бухарина, они должны были сами «признаться» во всех смертных грехах. Это как раз тот аспект процессов, на который не обращено должного внимания: все показания на процессах исходили, как правило, от людей, «признавшихся» в соучастии и своих собственных «преступлениях». Свидетельства простых «очевидцев» чаще всего во внимание не принимались. Поэтому «свидетелям» и приходилось начинать прежде всего с показаний против самих себя. Многие из свидетелей по делу Бухарина вызывались на очные ставки с ним, причем Бухарин решительно отрицал все обвинения в терроре. Впоследствии все «признавшиеся» в «терроре» были расстреляны.

Эйхенвальд, Петровский (мы были вместе в Соловках), а также Марецкий и, может быть, несколько других отказались «признаться» в террористической деятельности. Когда же к ним стали применять такие меры, как побои и пытки, они пошли на компромисс (НКВД к тому времени уже имело право применять все возможные меры воздействия при допросах). В результате этого компромисса они решили чистосердечно рассказать о взглядах Бухарина, изложенных последним в беседах с ними, но, в то же время, продолжали отрицать все обвинения против Бухарина в терроре и саботаже. В конце следствия, чтобы окончательно сломить Бухарина, ему были устроены очные ставки с этими свидетелями.

Эйхенвальд рассказал мне об этом в конце 1937 года в Соловецкой тюрьме, куда я был переведен незадолго до этого. Старинный Соловецкий монастырь был превращен в тюрьму со специальным режимом для тех, кого, подобно мне, приговорили к расстрелу. Нас держали в камерах, наглухо отделенных не только от внешнего мира, но и одна от другой. В одной камере со мной находилось еще семь или восемь заключенных. Одним из них и был Эйхенвальд. Мы пробыли вместе с декабря 1937 года до мая 1938 года. Остальные сокамерники не интересовались политикой. По общему правилу полагалось держать политзаключенных вместе с уголовниками, а кроме того, подсаживать в каждую камеру по крайней мере по одному «сексоту».

Эйхенвальд был высок ростом, худощав. У него был ясный взгляд на вещи, разностороннее образование. Отец его — известный литературовед Юлий Эйхенвальд, происходивший из еврейской религиозной семьи, впоследствии принял православие. Мать родилась и выросла в русской аристократической семье. Сам Александр был философом, математиком, живо интересовался литературой. Он был исключительно привязан к матери, и поэтому в качестве средства давления ему не передавали ее письма. Он ничего не знал о ней с момента своего ареста. Из рассказов Александра об отце мне стало понятно, в каком трудном положении оказались после революции некоторые левые интеллигенты. По своим взглядам Юлий Эйхенвальд был значительно левее кадетов. Но и тогда, — еще до прихода к власти правительства Керенского, — когда казалось, что вся Россия торжествует победу бескровной революции, (даже мать Александра заразилась всеобщим энтузиазмом), Юлий Эйхенвальд, как потом рассказывала его жена, заметил вдруг во время демонстрации солдат, восторженно приветствуемых на улицах Петрограда: «И подумать только, что каждый из них нарушил присягу!». То, что солдаты изменили присяге царю, набрасывало тень на его счастье. Когда я услышал об этом 20 лет спустя в тюрьме, я не мог не подумать о том, сколь глубоким был кризис у русской интеллигенции. На меня этот рассказ произвел сильное впечатление, однако в то время я не сумел в нем как следует разобраться. Случай этот глубоко запал и в сознание самого Александра Эйхенвальда. Александр, хотя и стал видным коммунистом, тем не менее, был в первую очередь философом, старавшимся осознать смысл современности.

Александр был в числе тех, кого поставили на очную ставку с Бухариным незадолго до начала процесса. Очная ставка длилась почти пять часов. Следователь спрашивал Александра о разных эпизодах из жизни Бухарина в начале тридцатых годов, когда Бухарин был еще членом ЦК. Александра заставляли повторять показания о его беседах с Бухариным. Из них следовало, что, хотя Бухарин прямо и не высказывался, но в крестьянских бунтах и в экономическом хаосе он видел доказательство провала сталинской политики коллективизации сельского хозяйства. Бухарин не отрицал общего тона таких разговоров, но пытался помешать следствию сделать из этого опасные выводы. Ему было крайне досадно, что Александр рассказал так много. Александр оправдывал себя тем, что это не было «пинкертонщиной» — он твердо отрицал наличие заговора и малейшую причастность Бухарина к «террору». Он утверждал, что Бухарин является исключительно идеологом, а не преступником. После некоторых разногласий, связанных с деталями формулировок, Бухарин обычно соглашался подписать протокол (на очной ставке следователь опрашивает по очереди подсудимого и свидетеля, а потом дает им подписать протокол допроса). В конце очной ставки Бухарин окончательно помирился с Эйхенвальдом и попросил у следователя разрешения переговорить с ним наедине. Следователь согласился и вышел из кабинета, оставив охрану только у выхода. Бухарин и Эйхенвальд провели таким образом с глазу на глаз, без свидетелей, около двух часов. Бухарин спросил Эйхенвальда прежде всего о своей семье, о судьбе своих учеников, (незадолго до ареста Бухарин женился на девушке на 22 года моложе него, дочери Ю. Ларина, бывшего меньшевика, примкнувшего к Ленину в 1917 году, видного специалиста по экономике). Затем Бухарин рассказал Эйхенвальду о своих философских взглядах в связи с происшедшим. Бухарину разрешили в тюрьме читать и писать. Ему приносили книги и дали пишущую машинку. Бухарин писал книгу. Когда Александр спросил Бухарина, о чем его книга, тот, к изумлению, Эйхенвальда, ответил: «О человеческой природе». Бухарин даже старался убедить Эйхенвальда в том, что отныне им следует заниматься только одним: забыть об идеологических вопросах, экономике, политике и попытаться понять смысл и цену жизни вообще.

Из того, что рассказал Эйхенвальд, мне так и не удалось в точности понять, к каким же выводам пришел Бухарин: носили ли его поиски мистический, чисто этический или философский характер. Но именно этим занимался Бухарин в последние дни своей жизни.