Писатели - 4

Подобно многим другим советским и зарубежным коммунистам, я полагал, что и тут нужны арбитры общественной морали, увлекающие других силой примера.

Таковой считалась «официальная линия». Было объявлено, что подобные люди действительно существуют. И, разумеется, искать их следовало, согласно официальной доктрине, в рядах членов партии. Но с другой стороны, и сама партия, к сожалению, претерпевала постоянные перемены. Миллионы членов партии, пребывавших на хорошем счету, неожиданно становились недостойными членства в ней. И поэтому сама концепция «настоящего» коммуниста оказалась относительной. Если уж и коммунисты в своей массе оказывались ненадежными, то от этого еще больше возрастала роль публицистов-очеркистов, на которых партия возложила обязанность быть нравственными наставниками советского общества.

Аграновский, бывший в течение многих лет сотрудником «Правды», являлся типичным их представителем. Мне довелось встретиться с ним в 1939 году в Норильске. Я уже от других знал, что Аграновский был в числе заключенных в этом же лагере. Сразу же мелькнули две мысли. Во-первых, что ЦК не нашло лучшего вознаграждения для нравственного арбитра советского общества, чем отправить его в лагерь. И во-вторых, что очень интересно было бы с ним познакомиться и поговорить, узнать в чем его обвинили, как он сам относится к этому обвинению, к партии, к советскому обществу в целом. Какое-то представление о нем у меня сложилось по его статьям в советской печати. И вот теперь — возможность лично выяснить, что кроется за официальным фасадом. Возможность узнать, как он изменился, если он вообще изменился.

Я знал, что в свое время партия в результате тщательных поисков остановила свой выбор на Аграновском, наиболее подходящем для такой работы человеке. Среди конкурентов были такие известные партийные публицисты, как старый большевик Л. Сосновский, старый член партии, блестящий и проницательнейший публицист А. Зорич, журналисты, включившиеся позже, такие, как Рыклин, Заславский, Михаил Кольцов. В то время я еще не знал, что М. Кольцов, брат известного художника-карикатуриста Бориса Ефимова, был арестован в связи с событиями гражданской войны в Испании. Корреспонденции Кольцова из Испании были написаны с большой искренностью. Читатели «Правды», где они печатались, конечно, заметили исчезновение популярного журналиста. Но они не знали, что он исчез в застенках НКВД. Мы в лагере узнали об этом некоторое время спустя, узнали и о том, что с Михаилом Кольцовым исчезли и многие другие, кто принимал участие в гражданской войне в Испании. Большинство, в том числе награжденные за эту войну и особо там отличившиеся, было арестовано немедленно по возвращении из Испании; многие расстреляны, другие посажены в тюрьмы или в лагеря. Когда все это дошло до нас, Кольцова уже не было в живых. Его реабилитировали лишь через 20 лет, а книги писателя переиздали.

Первое впечатление от знакомства с Аграновским было вполне благоприятным. Он держался скромно. По поводу обсуждавшихся проблем давал тщательно продуманные и взвешенные ответы, старался охватить тот или иной вопрос с разных сторон. Все же от советского нравственного арбитра я ожидал несколько большей глубины в суждениях. Аграновский рассказал мне, что в 1938 году его обвинили в «заговоре журналистов». Знакомый с моей биографией, Аграновский отлично понимал, что готовые формулы я и сам прекрасно знаю, но что я пытаюсь проникнуть глубже за внешний фасад. Однако, когда мы в разговоре затрагивали проблемы принципиального характера, Аграновский становился уклончив, уходил в свою «скорлупу» старого и многоопытного партийного теоретика. Я понимал его осторожность: ведь даже спустя годы после приговора над каждым заключенным висела опасность новых обвинений и нового срока. Откровенный разговор легко мог привести к обвинению в антисоветской пропаганде. Аграновский хотел бы, вероятно, вообще избежать всякого контакта с другими заключенными, но в лагерных условиях полная изоляция была невозможной. Аграновский вскоре стал центром своего рода дискуссионного кружка, участники которого прекрасно понимали опасность и нежелательность перехода «по ту сторону» официальных партийных установок. Я тоже считал само собой разумеющимся не касаться всего того, что могло быть превратно истолковано.

Аграновский получил медицинское образование. После окончания института работал некоторое время в Министерстве здравоохранения (из-за недостатка в то время надежных партийных кадров). Поскольку Аграновский, естественно, в лагере писать не мог, он вернулся к своей старой специальности и стал санитарным инспектором лагеря. Об этом он был готов разговаривать сколько угодно, хотя каждый врач в лагере неизбежно сталкивается с глубокими дилеммами моральною порядка.

Аграновский утверждал, что работа его в качестве лагерного врача-санинспектора имеет и нравственный аспект, что его задача и тут состоит в том, чтобы повышать сознательность окружающих его заключенных. Подход его, однако, был, мягко выражаясь, странным. В то время как он ревностно помогал лагерной администрации в выполнении всех местных правил, Аграновский постоянно отказывался выступать в поддержку и защиту тех заключенных, которые просили об улучшении условий в лагере. Хотя старые члены партии в среде заключенных с уважением относились к нему за его статьи и очерки в «Правде», большинство заключенных его возненавидело, поскольку они ожидали от него, как от врача, помощи в облегчении их участи. Несмотря на то, что сам Аграновский был приговорен к 20 годам лагерей, заключенные считали его не жертвой, а скорее послушным орудием лагерной администрации.

Аграновский не признал себя виновным в предъявлявшихся ему обвинениях. Он и ряд других журналистов были обвинены в период Ежова. Не все были сразу же схвачены. Арестовывали их группами, причем «признания» одной группы служили для ареста и следствия другой группы.