Исповедь - 1

ПЕТРАШЕВЦЫ

СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ

РЕДАКЦИЯ П. Е. ЩЕГОЛЕВА

ТОМ ВТОРОЙ

СТАТЬИ, ДОКЛАДЫ, ПОКАЗАНИЯ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКВА * 1927 * ЛЕНИНГРАД

Александр Пантелеймонович БАЛАСОГЛО.

ИСПОВЕДЬ[1]

 По приглашению следственной комиссии, которою я имел честь быть допрашиваем вечером 10 мая текущего 1849 года, изложить на бумаге свое оправдание во взводимых на меня неизвестными мне обвинителями государственных преступлениях, имею честь представить следующее объяснение.

 Я обвиняюсь, в числе 36 человек других, отчасти мне названных лиц в соучастии в так называемом тайном обществе г. Буташевича-Петрашевского, которого главной целью будто бы было ниспровержение существующего порядка вещей в государстве, пагубные намерения относительно самой особы нашего всемилостивейшего государя императора и заменение общественного устройства другим, на основании так называемых социальных идей, к чему, как средство, будто уже и принято нами было к исполнению приготовление умов распространением этих идей в России.

 Во всю свою жизнь никогда не воображая подойти, даже и случайно, под разряд столь тяжких обвинений, признаюсь, я был сильно потрясен и взволнован, так что едва сохранил присутствие духа, хотя до того, во все время своего 18-дневного заключения, был совершенно спокоен, не зная и не постигая, за что бы я мог быть схвачен и посажен, и приписывая все это какому-либо недоразумению. Одно, что меня тяготило,— это неизвестность об участи моего семейства, которое, как я знал, оставалось на исходе месяца без гроша, и которому я не мог оставить единственных бывших у меня 20 или 25 рублей серебром, потому что эти деньги я непременно должен был отдать разным лицам в число моих им долгов и не отдал гораздо ранее только потому, что в течение почти целого месяца заболевал и не мог оправиться. Но теперь, будучи столь милостиво ободрен и заверен, как г. председателем, так и всеми прочими г. г. членами комиссии, что правительство вовсе не так против меня предубеждено, чтоб искало только моего осуждения, что, напротив, оно желает только искреннего и полного признания во всех моих действиях и намерениях в сообществе с г. Петрашевским и другими, даруя мне тем возможность самому облегчить меру могущего мне воспоследовать наказания, и в особенности будучи несказанно обрадован словами г. председателя, что государь император, узнав о крайнем и беспомощном положении моего семейства, соизволил пожаловать ему сумму на пропитание {Жене Баласогло было выдаваемо пособие из 3-го отделения.}, и в полном благоговении и умилении к столь неожиданной и незаслуженной мною высочайшей милости, прихожу вновь в себя и начинаю свое оправдание.

 Прежде, нежели я приступлю к изложению, я должен объявить комиссии, что я всепокорнейше прошу меня простить во всех длиннотах, отступлениях и даже резкостях суждений или выражений, если они случатся. Я позволяю себе все это единственно потому, что не хочу скрыть никаких движений своей души, никаких тайн ума. Еслиб я был принужден писать формальное оправдание, я бы решился это сделать никак не иначе, как только отвечая категорически на предложенные мне вопросы, по пунктам; скажу более, — я бы не счел за надобность не только входить в какие-либо подробности, но даже и вовсе не обременил бы внимания моих судей повестью главных черт моей жизни и изложением сущности моих понятий о предметах и лицах. Теперь я делаю это, повторяю, единственно потому, что пишу не судебный акт, а, если можно так выразиться, полную духовную исповедь всех своих дел и помышлений. Я делаю это не для того, чтобы выслужить себе облегчение в могущем мне быть наказании; нет, чувствуя себя совершенно невинным как в помышлениях, так и в действиях, а если и виновным, так в самых обыкновенных человеческих грехах и слабостях, я хочу этим изложением своей души доказать ту глубокую признательность и доверие, какие мне внушены обязательною для моего сердца кротостию обращения со мною моих судей, и принести в жертву все, что могу в настоящую минуту своей жизни, его величеству, всемилостивейшему государю императору, нашему общему отцу и покровителю, за столь необыкновенную внимательность к судьбе семьи одного ничтожного лица из миллионов его подданных, может быть, даже — негодяя.

 Я понимаю, что общество может судить человека только либо 1) за его действия, либо 2) за его мнения; последние только в таком случае, если они были выражаемы, следовательно, как бы уже превращались в действия, и в таком случае — в той мере, в какой могла в них явно обнаруживаться какая-либо общественная цель.

 Поэтому я бы должен был, для логического порядка, сперва изложить и объяснить свои действия, а потом )и мнения; но так как между одними и другими существует, по самой природе вещей, самая тесная, неуловимая органическая связь, одни бывают причинами других, одни как бы рождают другие,— а потому, для ясности дела и сколь возможной краткости изложения, я не нахожу ничего удобнее, как прибегнуть к системе, принятой современною наукою, именно,— к историческому изложению тех и других, держась в главных основаниях рассказа все-таки естественного разделения предметов и только для экономии объяснения прибегая к переходам или к забеганиям мысли вперед.

 1) Нахожу необходимым начать историей своей жизни, чтоб показать, если возможно, самое, так сказать, зарождение и потом последовательное развитие своих стремлений и понятий; потом:

 2) Перейду к изложению своих действий, по мере их подхода под обвинительные пункты; и, наконец —

 3) Изложу, в их основных чертах, самые понятия и убеждения.

 При всем этом я буду ссылаться на факты и лица, прибегая к этому, как к единственному средству соблюсти колорит жизни и действительности, а следовательно, передать самую строгую, самую полную истину.