Моё детство - 5

На зиму мы переехали в Смоленск. Директором театра был бывший уездный предводитель дворянства Скюдери, а антрепренером актриса Александровская, красивая женщина, с большим голосом, но актриса плохая. Скюдери познакомил нас со своим семейством (жена и две взрослые дочери). Они жили за городом в своем доме, в театре очень редко, почти никогда не бывали и никого из театральных не знали и не любили. Причиной этому была связь Скюдери с Александровской, на что ушло все состояние его и приданое дочерей. Старшая, Екатерина, была положительно красавица. Почему-то они меня очень полюбили, и я часто гостила у них, а к весне почти поселилась там. Дома уже начался разлад между отцом и матерью. О помещении меня куда-нибудь (да и сестре было пора учиться) нечего было и думать: денег не было. Сначала взяли учителя, потом другого, я занималась, но так как никто за нами не смотрел, то я предпочитала повторять старое, чем учить новое, а главное — страдали языки, так как учитель их плохо знал. У Скюдери я достала Тургенева, и оторвать меня от книги было невозможно. Я старалась не попадаться на глаза матери, да и ей было не до меня.

Так прошла зима. Раз, вернувшись от Скюдери, я застала бурную сцену, последствием которой был переезд отца на особую квартиру. Меня и сестру отправили с ним: я сделалась хозяйкой в почти пустых комнатах и не знала, за что приняться. Отца никогда не было дома, к матери ходить часто не приказано, да и радости особенной не было. Через несколько дней такой жизни Елена ушла к ней и объявила, что останется с мамашей и что отца она не любит. Я осталась одна. Я, при всем желании, не могла поступить иначе: если бы я пришла вместе с сестрой, меня бы прогнали, потому что я "похожа на отца" — этим меня почему-то всегда упрекали и еще дали прозвище "цыганка". А на самом деле я в то время была ни на что не похожа! Как известно, тринадцать лет самый неблагодарный возраст. Я была очень худа и ужасно смугла, узкие плечи, длинные руки, коротко обстриженные светлые волосы, неправильные черты, ноги в больших (на рост) башмаках, уродски сшитое по тогдашней моде платье (всегда ситцевое, а стало быть, и измятое) и чересчур короткое, длинная гусиная шея и пальцы в чернилах. Вот мой портрет. Выручали еще глаза, но они глядели всегда так испуганно или чересчур блестели-, а белки были (да и остались) синими, за что нянька прозвала меня цыганкой, а мать волчонком. До пятнадцати лет я была уверена, что подобного мне урода нет на свете, и о поступлении (когда-либо) на сцену и помышления не имела. Сознание превосходства сестры, о чем беспрестанно говорилось, принуждало меня во многом подчиняться ей, притом она была много сильнее меня и всегда казалась старше. В ссорах мать брала всегда ее сторону. Я боялась ее сплетен и во многом уступала. Когда после ее переезда к матери я пришла к ним, она встретила меня с презрением и вообще обращалась со мною дурно. Я скромно думала, что и в самом деле виновата, что живу с отцом, и опять ничего не понимала! Кончилось тем, что я ушла в гости к Скюдери, да и осталась там на месяц. Дома обо мне забыли или не беспокоились, а я чувствовала себя отлично. У Катеньки был большой голос, и она каждое утро брала уроки. Настя, младшая, занималась со мной, и благодаря этому я не забыла всего, чему училась. Там у меня были свои книги (кроме громадной библиотеки Петра Петровича) и тетрадки; они задавали мне работу, и я с сожалением покидала это доброе семейство, когда приличия принуждали хоть ненадолго показаться домой. Катеньке вздумалось раз заставить меня спеть что-то, и она уверила меня, что учиться необходимо, что у меня будет голос. Я баялась верить этому (а дома и не заикалась — засмеяли бы), но решилась воспользоваться уроками и развила себе слух, что чрезвычайно пригодилось мне после.