Ужасную ночь мы провели накануне нашего, старого стиля, Нового года. Голубые огни прожекторов с кораблей пронизывали густой туман, нависший над городом. Над нами встречала Новый год государственная стража, бежавшая из г. Изюма. Пьяные голоса горланили "Боже царя храни". Потом началась пальба.
Пальба была по всему городу. Сначала стреляли пьяные — для встречи Нового года. Дежурная офицерская рота приняла стрельбу за нападение зеленых, вышла и открыла по пьяным огонь пачками. Пьяные отвечали. Наутро я увидел, что все стены на Серебряковской были испещрены пулями.
В редакции на этот раз мы ночевали одни, я и товарищ мой, Г., с нашими женами. Под Новый год у нас не было хлеба. В тесной каморке куда-то ушедшего идиота-сторожа мы сидели на кипах бумаги, на покрытой паразитами постели сторожа. Из-за стрельбы было погашено электричество. Возились и дрались в темной редакции крысы. Жутко было. Прошлое вспоминалось; иные, радостные, шумные встречи Нового года. Никому не хотелось говорить.
И вдруг я слышу в потемках негромкий, слегка простуженный голос Г.:
— А знаешь, Гриша, — это он меня так называл, хотя я вовсе не Гриша. — Знаешь, Гриша, что мне вот сейчас пришло в голову?
Я отозвался:
— Говори.
— Пришло в голову, что если бы мы, газетчики, не трусили, если бы мы писали всю правду, не боясь ни тюрьмы, ни пыток, то не пропало бы так, ни за что, все это дело!..
Милый, наивный товарищ! Как теперь слышу этот хриплый голос, эти простые, святые слова самоосуждения гонимого, бессильного, бесправного работника печати... Что могло бы сделать, кому могла бы помочь наша с тобою "правда"?
Тогда, я помню, сказал что-то неопределенное и промолчал. И до рассвета просидели мы, все четверо, молча.
Другие этого не говорили. Другие были готовы обвинять все и вся, за исключением себя одних. Они проклинали Россию, проклинали большевиков, проклинали неповинный, залитый собственной кровью народ, проклинали, иностранцев. Полные злобы и отчаяния, полные недоверия ко всем, полные вражды, они строили самые невероятные планы спасения, эти проповедники, учителя жизни, спасовавшие в свой черный час. Я знаю, что многие из них потом опомнились и мужественно оставались на своих постах до последней минуты. Но благородного порыва простого, маленького газетного работника они не повторили. И, если б могли повторить, — не погибло бы начатое Лавром Корниловым дело!
На другой день делегаты нашего союза ездили к польскому консулу вести переговоры об эвакуации на зафрахтованном им для подданных Речи Посполитой пароходе. По дороге у них убили на козлах извозчика. Они вернулись ни с чем. Приходилось думать каждому за себя.
Тогда я пошел в открывшееся рядом с редакцией, в опустевшем "кафе Махно", английское эвакуационное бюро для семейств офицеров и записался. Ждать было нечего.
Наутро нас разбудила орудийная пальба. Говорили, что большевики прошли ст. Тонельную, последний оплот Новороссийска, где тогда рыли окопы. Это была обычная ложь. К вечеру выяснилось, что заняли зеленые Геленджик, и что с моря их обстреливает французский миноносец.
Ночью я уложил свои пожитки, а чуть свет, отправился в город за извозчиком.
Дрогаль, молодой малый, был, очевидно, в курсе дела:
— На "Ганновер"? Как не знать! Давай полторы тысячи!..
Одним ночлежником в редакции стало меньше.
Свободное копирование
