Таганрогская гимназия - 11

 В главном здании в нижнем этаже помещаются просторные квартиры директора и инспектора, занимающие в общей сложности треть гимназии. Из нижнего этажа ведет вверх широкая каменная лестница в два марша, и под этой лестницей, в тесном и темном чуланчике с покатым потолком -- совсем как в столице, проживал и задыхался во мраке и в духоте швейцар. Судя по вечным запахам в вестибюле, куда выходит эта каморка, и мы, ученики, и случайные посетители могли наверняка определить, чем питается швейцар и какой табак он курит.

Сад при гимназии был довольно велик и тенист, и начальство в разное время относилось к обладанию им различно: то директор и инспектор считали его своей собственностью -- и ученики туда не допускались, то ученикам открывали в него во время перемен самый широкий доступ. В саду нередко происходили бои -- класс шел на класс, но чаще всего ученики в нем "зимовали", спрятавшись в кустах. "Зимовать" называлось у нас -- тайком уходить с урока, на котором можно было получить единицу. Выгода "зимовки" заключалась в том, что по журналу ученик числился присутствующим в классе, а на опасном для себя уроке не был. Так как не всякий учитель делал перекличку на своем уроке, то "зимовки" сходили с рук прекрасно. Всегдашним же обитателем сада была директорская корова.

В самом углу двора, за флигелем, находились два передвижных домика для неизбежной необходимости. Во время перемен в них набивались и вокруг них собирались плотной кучкой курящие ученики всех классов. Курение у нас не только воспрещалось, но даже и преследовалось, и от этого, как и везде и всегда, получались две невыгоды: число поклонников запрещенного плода после каждого отдельного запрета быстро возрастало и место для курения было выбрано самое нездоровое. В результате выходило так, что курящая безусая молодежь, среди которой попадались даже ученики первого и второго класса, выбежав во время перемены из душных классов во двор, вместо того чтобы две-три лишние минуты подышать чистым воздухом, сбивались в кучу в грязном месте и отравлялись вдвойне -- и табаком, и миазмами. На куренье начальство смотрело как на неизбежное, хотя и запретное зло и не преследовало прямо, но зато строго наказывало, если курящий попадался на глаза. Обыкновенно же надзиратели, на обязанности которых лежало смотреть за поведением гимназистов во время перемен, принуждены были во избежание неприятностей и хлопот смотреть на табачные прегрешения сквозь пальцы. Наказывали ученика, если он попадался директору или инспектору с папироскою на улице или в городском саду. Обыкновенно провинившегося оставляли на другой день в гимназии после уроков на час или на два. Впрочем, инспектор Егор Семенович Каменский был человек добрый и ограничивался только тем, что молча грозил пальцем, но без обеда не оставлял никогда. За это его очень любили. Прочие педагоги относились к курению гимназистов безразлично, вернее, просто не хотели вмешиваться и прибегать к дисциплинарным взысканиям. В свою очередь, и ученики, завидев на улице или в городском саду учителя, тотчас же бросали или прятали в рукав папиросы -- частью из деликатности, частью же из страха. Но надзиратели -- а их у нас было два: добряк Александр Григорьевич Кибирев и простодушнейший Павел Иванович Вуков -- считали себя почему-то обязанными особенно строго блюсти за курящими в публичных местах вне гимназии. По их мнению, это был их служебный долг, и понятие об этом долге так глубоко вошло в их плоть и кровь, что Павел Иванович, например, считал себя в простоте душевной вправе разрешать и не разрешать ученикам курение даже и в том случае, когда они были у себя дома.

Однажды один из учеников восьмого класса нашего выпуска праздновал именины и пригласил к себе на пирог всех однокашников-товарищей по классу. Почтили приглашением и Павла Ивановича. Ученики восьмого класса, да еще накануне выпуска, считали себя, конечно, народом взрослым и никаких надзирателей над собою в принципе не признавали. (В этом возрасте у нас на все были принципы.) Само собою разумеется, что, сойдясь в квартире именинника, они тотчас же закурили. Подошел к пирогу и Павел Иванович, и первыми словами его при входе было милостивое разрешение:

-- Курите, господа, я не скажу директору...

Слова эти были встречены общим хохотом, и бедный надзиратель, оглядываясь во все стороны, долго не мог сообразить, над чем это смеются молодые люди, с которыми он обошелся так ласково и милостиво. Его, конечно, успокоили, а за обедом, сговорившись, напоили самым предательским образом.