Судьба одной дворянской семьи... - 4

Трудно было устоять против господствующего настроения, а это настроение опиралось на чувство чести и—сказать ли прямо—скоро превратилось в принудительную моду и стало властвовать над умами с полной нетерпимостью; надо было эмигрировать, или потерять уважение в глазах общества. Я отлично помню возбуждение в среде знакомых нам семейств, тайные собрания и переговоры, поспешность, с какой сообщались известия из-за Рейна. "Когда вы уезжаете?" спрашивали друг друга. "Вы приедете слишком поздно, спешите. Они вернутся без вас. Ведь это так не надолго!" Словно какая-то горячка чести заставляла кровь кипеть в жилах. Те, которые противились, униженные в глазах дворянства, были, так сказать, отвержены из его среды. Другие, которые еще колебались, преследуемые насмешками и страхом быть смешными и полагая, что найдут покой только в Кобленце, спешили туда ради этого. Женщины, слишком часто склонные усваивать себе крайности той парии, к которой пристают, безжалостно подзадоривали людей с нерешительным характером. Последние отовсюду получали ночные колпаки, куклы, веретена; эти таинственные посылки сопровождались анонимными письмами, исполненными самой язвительной иронии. Наконец все, что только может вызвать энергию и снова пробудить у мужчин разных возрастов любовь к славе,— все было искусно пущено в ход для того, чтобы их подвинуть из Франции, а таинственность, необходимая в этом деле, придавала еще более прелести этому рыцарскому предприятию. Офицеры полка Руаяль и Гюен эмигрировали; мой старший брать последовал за ними, и меньшой отправился вскоре после них с одним из моих родственников.

Отъезд моих братьев скоро сделался известен и это было вменено в вину моему отцу. Тетушка моя, видя до какой степени против него были озлоблены, настоятельно убеждала его удалиться из Мулена; она предвидела, что ненависть, какую питали к нему, приведет рано или поздно к насильственным мерам, которых он сделается жертвой. Но она не могла его убедить. Может быть, он не успел собраться, или же, презирая нелепые клеветы, он не считал их опасными для себя.

Уже за последнее время его службы, в городе ходили самые смешные обвинения против него; невозможно было бы поварить, что они могли производить на кого-нибудь впечатление, если бы не известно было, что толпа невежественнее и легковернее самих детей.

Так, например, рассказывали, будто по приказанию моего отца была подведена мина под собором, чтобы его взорвать во время полуночной службы. Мы все отправились туда для опровержения этой клеветы. Другую мину, как говорили, предполагалось взорвать на улице Берси во время народного празднества, устроенного по случаю не знаю какого важного события; пушки, спрятанные тут же по близости за густыми аллеями сада, принадлежавшего г. де-Гомену, должны были в то же время, как произойдете взрыв, стрелять в растерянную толпу и довершить ее гибель; наконец, дом моего отца быль наполнен ящиками с оружием и железными крючьями, чтобы зацеплять и вешать патриотов на деревьях городского сада.

Невозможно, конечно, придумать ничего бессмысленнее этих слухов. Не знаю, кто брал на себя труд их сочинять; знаю только одно, что это жестокое дитя, называемое народом, входило во вкус этих нелепых басен, само запугивало себя ими и хотело во что бы то ни стало мстить. Мало-помалу эти глупые выдумки, переходя из уст в уста, приобретали от этого самого все более силы и убедительности. Доверие, которым так долго пользовался мой отец, было подорвано, и народ, который никогда не размышляет ни о чем, но живо ощущает радость и злобу, с жадностью бросился на эти небылицы, не задавая себе вопроса, правдоподобны ли они. Таким образом, отец мой незаметно сделался предметом ненависти народа и причиной его страхов.