Дом деда охотно посещали студенты, тем более что в семье были две дочери на выданье: моя мать и ее младшая сестра Ариадна Александровна, гармоничная, красивая, обаятельная и очень музыкальная. Однако не всем удавалось проникнуть в “салон” Евлаховых. Мой неистовый дед отвергал все, что несло на себе клеймо советской власти. Когда его старший сын Александр стал комсомольцем, дед выставил его из дому и больше с ним не встречался. Я слышала от домашних и от Виктора Андрониковича Мануйлова, ученика деда, с которым познакомилась в Комарово зимой 1978 г., что у Евлаховых комсомольцев не принимали. Отец мой комсомольцем не был, поэтому в “салон” его допустили, но добиться расположения Прекрасной Дамы ему не удавалось. Она была благосклонна к нему, ей льстило его постоянство – но и только. Отец переехал в Москву раньше, чем мама, и мои будущие родители переписывались.
Писем того времени сохранилось мало. Вот одно из ранних (недатированных) писем отца:
“Милая Эрочка! От Вас очень давно нет писем, коих жду с нетерпением. Не случилось ли у Вас что-нибудь с гриппом? Моя жизнь превратилась в сплошную служебную неприятность. Под бой часов со Спасской башни я был изгнан из радио, ибо соответственно решили, что это слишком хорошее место для человека постороннего. Впрочем, пока всю радио-лавочку прикрыли, о чем сожалею, ибо там прекрасно платили. В остальном жизнь моя состоит из скуки и латинских исключений. Занимаюсь этнической психологией. Наш преподаватель оной снабжает меня некоторыми иностранными новинками. В одной статье встретил очень интересные сведения о Фрейде. На досуге переведу и пришлю Вам. В общем, жду письма. Не забывайте! Ваш всегда Ися. Дорогая, я так заверчен, что не могу собраться с мыслями и написать Вам. “Понять и простить”. Пишите!”
К сожалению, о работе папы на радио ничего не знаю.
Видимо, в конце 1926 года между моими будущими родителями произошла серьезная размолвка. 9 января 1927 г. отец писал маме:
“Не сочтите это письмо и мою телеграмму новой невежливостью, Эра.
Я не могу просить извинения, ибо мое чудовищно невежливое молчание выходит за пределы всего, обсуждаемого столь обычным способом. Я не буду приводить его причин, ибо никакие причины не могут оправдать такого поведения.
Я могу только обратиться к тому дружескому расположению, с каким Вы не так давно ко мне относились.
Позвольте мне сказать, что как бы ни было мое поведение недостойно, какой бы убийственный оттенок пошлости не приобрело оно в общем контексте наших отношений, - оно было вызвано страшно запутанными обстоятельствами, но не было направлено к тому, чтобы эти отношения прервать. Не знаю, можно ли поверить. Но для чего тогда мне было бы сейчас брать перо? Мы слишком далеко и слишком нескоро увидимся, чтобы нужна была новая ложь.
Правда, я неизбежно упал в глазах Ваших и, быть может, думая обо мне, Вы неизбежно сопоставляли все дурные мои черты в одну объясняющую картину. Но мог ли я лицемерить так долго, носить чужой костюм и чужую маску? А наветные голоса принадлежали тем проницательным, которые за маску заглянули?
Но для чего бы все это? И наш последний разговор – он был разыгранной сценой? Все проваливается вокруг и пустеет, когда я восстанавливаю возможный – и справедливый – ход Вашей мысли. А все, что я сделал, кажется, нарочно на то направлено, чтобы Вы так думали.
Но неужели Вы настолько меня презираете, что считаете это “ходом” с моей стороны? Неужели Вы думаете, что я избрал этот дикий способ, чтоб избежать прямого объяснения?
Все несчастие в том, что это слишком правдоподобно, что Вы имеете слишком большое право так думать.
Я не вправе оправдываться. Никакие доказательства не докажут самого главного. Я оскорбил более глубокую правду, чем та, которая может быть заключена в доводы. Что сравнится с моей перед Вами виной?
Не причины, а Вы, только Вы можете простить. Я могу только хотеть, чтоб Вы поверили в правду этого письма.
Я не вправе Вас ни о чем просить. Но умоляю: если у Вас найдется хоть одно слово, - напишите его. И неужто я уж так пуст внутри, - только логическая машина, чтоб и одного слова не заслужить.
Мне кажется, что я не принес Вам в жизни ничего, кроме огорчений. Но я твердо знаю, что главное горе в моей жизни то, что я не смог занять иного места в Вашей.
Вот все, что я могу написать сейчас. Не смею написать прежнее “Ваш”. И думаю снова: неужели все кончено и в этом виноват тяжелою виною я сам.
Ися”.
Свободное копирование
