Без вести пропавшие - 1

Ирэна Подольская.

Без вести пропавшие

Без вести пропавшие.

Часть 1

 С любовью и безграничной

 благодарностью посвящаю эти

 страницы моему отцу и Тате, нашим

 родным и друзьям, ушедшим и живым.

 Ирена Подольская

 Князь Александр Иванович Урусов, знаменитый в конце Х1Х века адвокат, острослов и страстный поклонник всего прекрасного, не оставил литературного наследства. Он был жрецом устного слова и собирателем всего, что считал ценным. Ценным же ему казалось все. Урусов сохранял записки, письма, газетные вырезки, фиксировал нелепости, звучавшие в речах судей и адвокатов. Один из самых оригинальных и умных людей своего времени, Урусов систематизировал факты, но не облекал их в литературную форму. Все давалось ему так легко, что словно не требовало материального воплощения. Отбор и воплощение – труд, иногда скучный, однообразный и неблагодарный. Пренебрегая этим трудом, Урусов, должно быть, тешил себя иллюзией, что все, собранное им, останется и каким-то образом во что-то воплотится, т.е. обретет форму. Но этого не произошло, вероятно, потому, что Урусов считал коллекционирование самоценным:

 “Не успеет пройти ста лет, - писал он, - как мы с вами, господа, и все, что нас окружает, - все это сделается интересным, все это будет достоянием музеев и коллекций. Еще сто лет, и наши кухонные книжки попадут в библиотеки в отдел рукописей. Весь вздор, какой мы пишем, будет иметь историческое значение. Каждая строчка пустого письма – через несколько веков приобретет значение свидетельства, чуть не памятника. И не воображайте, что такая честь подобает только гениям. Я говорю не о гениях, а о толпе. История пишется умами высшими, а делается всеми. Моя история – биография ничтожного и неинтересного человека – интересна и значительна как часть целого. А мою историю я пишу каждый день в моих письмах и читаю в письмах, которые мне пишут… Все, господа, все нужно коллекционировать. И поверьте, охраняя от разрушения и истребления смиренные памятники жизни, вы потрудитесь для культуры”.

 Представим себе, что мы, исполняя волю Урусова, начнем сберегать весь рукописный и напечатанный хлам – зафиксированную на бумаге “жизни мышью беготню”. Во что превратятся архивохранилища? Кому через двести-триста лет понадобятся кухонные книжки и строки пустого письма? Но бывают ли “пустые” письма? Ведь в каждом из них, пусть скрытый за семью печатями, мелькнет – порой почти неуловимо, – но все же мелькнет облик его автора. Иногда это дорогого стоит. Кроме того, каждое письмо – это застывшее или “остановившееся мгновение”. Поэтому письма – бесценные носители информации. Ничто не дает нам такого полного, иногда почти исчерпывающего представления о человеке и его эпохе, как письма.

 Через несколько лет после смерти Урусова примерно ту же мысль, что и он, высказала М.Цветаева: “Все мы пройдем. Через пятьдесят лет все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть всем еще живым: Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох!.. Не презирайте “внешнего”! Цвет ваших глаз так же важен, как их выражение; обивка дивана – не менее слов, на нем сказанных. Записывайте точнее! Нет ничего не важного!”

 Откуда такое стремление все закрепить? С закоренелым безбожником и вольнодумцем Урусовым дело понятное. “Смерть – это обморок, после которого наступает разложение тела”, - говорил он. От человека остается лишь горстка праха. А как же дух? Забавно, но дух остается, если он материально воплощен - в письмах, дневниках, записках, в любой ипостаси художественного творчества.

 Но это “эгоистическая” сторона вопроса. Есть и другая, более высокая: мы стремимся увести в бессмертие своих близких, тех, кого любили здесь, на Земле. Кто вспомнит о людях, чьи письма не попали в архивы, чьи кухонные книги анонимны - потому что кого же посетит мысль подписывать их или делать замечания на их полях? А ведь близкие, те, кто ушли, значили для человека очень много: они обволакивали его своей любовью, в беседах с ними он черпал новые мысли, а порой и вдохновение, да и сам так любил их, что это чувство окрыляло его, одухотворяло, делало чище и лучше.

 Пушкин был мастером необъятно емких формул:

 Два чувства дивно близки нам,

 В них обретает сердце пищу:

 Любовь к родному пепелищу,

 Любовь к отеческим гробам.

По поводу “родного пепелища” не могу возразить ничего, хотя встречала многих, у кого это чувство атрофировано. Что касается “любви к отеческим гробам”, то у меня она реализуется только как абстракция. Я не люблю кладбищ, посещаю могилы из чувства долга и, находясь там, не испытываю ничего, кроме желания поскорее уйти. Мое общение с ушедшими происходит постоянно и очень интенсивно, но только не на кладбищах*.

 Архивохранилища – те же кладбища, но принципиальное отличие между ними в том, что на кладбищах покоится прах – материальная часть нашего я, архивы хранят зафиксированные на бумаге порывы духа.

 Литературные музеи, гораздо ближе к кладбищам. В них скрупулезно сберегают все материальное, что когда-то принадлежало хозяину дома: столы, стулья, книги, любимые безделушки и т.д. В музеях есть все, кроме духа того, кто жил в этом доме и владел всем этим. Поэтому музеи воплощают идею остановившегося времени. Так когда-то распорядилась со своим домом мисс Хэвишем из романа Диккенса “Большие надежды”. Она жила поневоле, точнее, существовала, но в доме мисс Хэвишем ничего не менялось: даже часы остановились в тот самый момент, когда ее сердце было разбито.