После очередного утреннего обхода врач прописывает мне адонис — сердечное. Странно, ведь у меня ничего не болит, только слабость. Впрочем, я замечаю некоторые сдвиги: мне уже не хочется, как в первые дни, только лежать на койке; я сажусь, спускаю ноги и пробую встать. Пока безуспешно — кружится голова. Но появилось желание, а это уже что-то. Люди в палате неразговорчивы, замкнуты, сосредоточены на себе. Слова и мысли только о еде, самочувствии, карточках. Изредка кто-нибудь упоминает о положении на фронтах. Старик в темном пиджаке, с замотанным синим шарфом горлом присаживается к папе на кровать. — Самсон Львович! Вы меня узнаете?
Пауза. Папа вглядывается, пытается вспомнить, потом смущенно качает головой.
— Мы работали с вами в «Дорводмосте».
Он называет себя, папа узнает его. И начинается разговор.
— Почему в январе два дня вообще не давали хлеба?
— Остановилась 5-я ГЭС. Кончился уголь. Вода перестала поступать на хлебозавод.
— Как же наладили?
— Ведрами таскали. А угля и сейчас нет. Дровами топят. Разобрали деревянные дома по окраинам и топят.
— Надолго ли хватит?
— Кто знает. Я свалился две недели тому назад. Привезли сюда на санках как покойника. Сейчас хожу.
— Дров нет, а огня много. Пожары каждый день. Откуда пожары? Немец сейчас вроде бы поутих, не стреляет.
— Постреливает.
— От буржуек больше. Топят мебелью, не следят. Или затопят, а сами свалятся, заснут. Так и сгорают.
— Электричества нет, угля нет, воды нет, еды нет, — перечисляет папа.
— Электричество есть. Для Смольного. И еда есть, и вода…
— Как ваша семья, Иван Степанович? Где они — здесь или уехали?
Старик молчит. Греет руки меж острых колен. Я жду ответа. Папа поворачивает заросшую седой щетину голову, некоторое время смотрит на соседа, потом отворачивается.
Старик медленно поднимается и, опираясь на спинки кроватей, ковыляет к своей койке.
Что же ты спрашиваешь? — вырывается у меня, — Разве можно сейчас такое спрашивать?
— Помнится, жил на Карповке, — как-то невпопад роняет папа. — Трое детей…
Свободное копирование
