Дела служебные - 5

Приглашение создать и возглавить лабораторию популяционной генетики в Институте медицинской генетики в Москве обставлено с чрезвычайной помпой. Баснословные почести оказывает мне и Институт этнографии Академии наук, приглашая приехать для переговоров. Я точно знала, чем дело кончится, и беспросветная скука владела мной, когда я отправлялась на переговоры. Должность заведующего лабораторией — номенклатурная. Утверждением кандидатов занимается Отдел науки при ЦК. Отклоняя кандидатуру, Отдел науки в объяснения не вдается. Изобретать фиктивные поводы отказов предоставляется директору. Не буду описывать, как выкручивались из затруднительного положения те, кто хотел, но не мог помочь мне.

Царские почести, которыми обставлялись приглашения, — функция страха. Когда вам по междугороднему телефону звонит из Москвы директор академического института собственной персоной, это означает, что он стремится обойтись без секретаря, избегает свидетелей, бумажной документации, огласки. Отказывали мне через секретарш. Директор сперва сам назначает прием, а когда я являюсь, секретарша говорит: «Директор занят. Принять вас не может. У него немцы, или французы, или югославы». Разговор окончен, дело сорвалось.

Секретарше Барояна, директора Института микробиологии и вирусологии Академии медицинских наук, у которого при вышеописанных обстоятельствах были французы, я сказала: «Приходит наниматься на работу Пастер, а ему говорят: "Извините, директор занят, у него французы". Это не про меня, анекдот такой есть». Секретарша не поняла. Не обязана она знать, кто такой Пастер. К Барояну я наниматься не собиралась, истинный доброжелатель послал меня к нему. Бароян — махровейший цветок политого кровью цветника — мог помочь, по мнению доброжелателя. Ко времени моего визита Бароян, по-видимому, убедился, что помочь он не может. У него есть вертушка — прямой провод в Кремль, а доброжелатель этой привилегией не пользуется — не положено. У доброжелателя, когда я пришла к нему попрощаться, были немцы.

Во время одного из моих визитов в Москву, после моего доклада, меня посадил в такси Александр Александрович Малиновский и увез в неизвестном мне направлении. По его инициативе состоялось мое знакомство с Львом Николаевичем Гумилевым — сыном Ахматовой и Гумилева. В Москве жила его жена, и летом он жил в ее комнате в коммунальной квартире, а зимой в своей комнате тоже в коммунальной квартире в Ленинграде. Работал он в Ленинградском университете на географическом факультете и читал курс народоведения. По мнению Александра Александровича, мне и Гумилеву надлежало поделиться друг с другом мыслями. Пульсации в истории человечества, смена коротких периодов народной активности и периодов застоя, быть может, имеют, по мысли Гумилева, биологическую природу. Вспышки активности связаны с массовым появлением на свет лиц с повышенной энергией. Гумилев называет их пассионариями. Это не гении, не обязательно положительные персонажи, они не ведут за собой массы, они подталкивают процессы переустройства или экспансии, усиливают их, доводят до кондиции исторических событий. Завоевания Чингисхана, Александра Македонского, освобождение испанцев от арабского ига, становление Киевской Руси, американская революция, положившая начало США, — дело рук не одних лидеров, но и пассионариев. Без сгущений их рождения во времени история имела бы совсем иное течение.

По мнению Малиновского, обнаруженные мной вспышки мутабильности должны заинтересовать Гумилева. Малиновский видел в них возможный механизм массового появления пассионариев на коротком отрезке времени. Раз рождалось много людей, отклоняющихся от нормы в отрицательном направлении, могли в то же время рождаться и люди с повышенной энергией, лидеры, военачальники, гении. Тем более вероятной кажется связь, что и всплески народной активности и вспышки мутабильности носят глобальный характер. Сходные явления происходят в областях, заведомо изолированных друг от друга. Наши отношения с Гумилевым сложились вполне асимметрично. Мне казалось, что неравномерность исторического процесса и наблюдаемые мной явления могут иметь что-то общее. Гумилев, пребывая во власти туманных ламаркистских идей, отвергал не то что вспышки мутабильности, а всю генетику в целом. В его воззрениях сквозило нечто астрологическое, для меня совершенно неприемлемое. Дружбе нашей разногласия не мешали, и сопоставлять результаты своих и моих изысканий он не отказывался. Три потомка корифеев русской культуры — Гумилев, Малиновский и я — отлично ладили — гонимые, истерзанные потомки гонимых, истерзанных предков. Визит к Гумилеву вместе с Александром Александровичем весьма скрасил мои неудачные скитания по канцеляриям. В Ленинграде мы с Гумилевым выступали с докладами на заседании, устроенном факультетом прикладной математики Ленинградского университета. Слушатели валили валом. Критики предостаточно, весьма острой и остроумной, но велась полемика не с марксистских позиций. Словно попали мы с толпой молодежи в оазис в пустыне декретированной науки.