Суд и расправа - 8

Я получила приглашение явиться к заместителю директора Привалову. Настал момент отменить прежнее решение — не давать мне ходатайства о временной прописке в Академгородке. В сочетании с бумажкой, посланной начальнику милиции города Ленинграда, прошение института дела не меняло. Меня хотели оставить, меня не увольняли, обо мне хлопотали. Я сама уволилась, уехала в Ленинград, и там меня арестовали, пойди разбери почему, за связь с подрывными организациями Запада, вернее всего. Беляев тут уж и совсем ни при чем. Я получила от Привалова ходатайство о временной прописке. Делами прописки работников института ведает отдел кадров. Мне предложено идти в милицию самой. С бумажкой, подписанной Лихолетовым, и с ходатайством я отправилась в милицию. Обращаюсь к секретарше, бумажку показываю. «Скажите, когда был послан этот документ?» — спрашиваю. — «Да какой же это документ? Ни печати, ни числа, ни штампа». — «Это копия, на подлиннике был, надо думать, штамп и была печать». «Копия документа — такой же документ, — поясняет мне секретарша. Лихолетов занят, идите к заместителю». «Вот, — говорю я заместителю кротким голосом, — ошибка вышла. Институт ходатайствует не о постоянной, а о временной прописке. Прошу прописать меня временно, а начальнику милиции города Ленинграда отправить бумагу, оповещающую его об ошибке». Величайшее изумление изобразилось на лице зама. «Дали ходатайство», — прошептал он. Он снял трубку телефона: «Роза Львовна Берг у меня. Возмущена! Жду». Он не успел договорить, как я сказала все тем же кротким голосом: «Не только не возмущена, а польщена. Я прошу временную прописку, а вы гарантируете мне постоянную». Он не успел ответить. Лихолетов явился в сопровождении прокурора. Я чуть было не написала, что в комнату вошло полтора человека. Нет, их было два. Все, что отнято у одного, придано другому. Прокурор предельно худ, Лихолетов предельно грузен. Черная суконная рубашка с ремнем подчеркивала худобу прокурора, милицейская форма делала начальника милиции еще более массивным. В довершение сходства с половиной человека прокурор оказался одноруким. Пустой от плеча рукав заткнут за пояс. Лихолетову не хватало только третьей руки, чтобы сойти за полтора человека этой фантасмагорической пары.

Я повторила свои просьбы. Насколько я помню, полтора человека не проронили ни слова. Половина кричала. Трио сменил квартет. Прокурор — дело не шуточное. «Вы уже нарушили закон! — кричал гневно концертант. — Вы живете без прописки. Эти ученые воображают, что законы пишут не для них. Вы больше положенных семидесяти двух часов живете без прописки. Мы вас научим уважать закон!» «Нервничать в сложившейся ситуации надлежит мне, а вам зачем же? — сказала я. — А ситуация сложилась по вине дирекции института. Задержка вышла с выдачей мне бумаги». И я повторила мои просьбы. Прокурор внезапно успокоился. Кричал он, видно, чтобы вывести меня из себя, тогда можно пришить еще и дельце об оскорблении представителя социалистической законности. «Мы отказываем вам в прописке. А бумагу, направленную в Ленинград, мы отзовем, но при одном условии. Напишите, что в недельный срок вы обязуетесь выехать из Новосибирска». — «Да как же я могу выехать в недельный срок? Я курс в университете читаю. Я профессор». — «Никакой вы не профессор. Увольняйтесь и уезжайте». Спорить не приходилось. «Вот, на обороте этого документа напишите: "обязуюсь в недельный срок выехать из Новосибирска"». Документ — та самая копия, где стояла лихая подпись Лихолетова. Я повиновалась. Лихолетов взял бумажку, стукнул по стене рукой, тотчас же открылась оклеенная обоями дверца, обнаружилось замаскированное окошечко, и бумажка полетела в комнату, отделенную, как казалось, глухой стеной от кабинета зама. С превеликой тоской смотрела я, как исчезает в недрах бюрократической клоаки бумажка — великолепный образец бюрократической стряпни, перл в архиве историографа. Она исчезала по программе. Оставить ее в моих руках! Как бы не так. Партитуру писал гений, исполнители гениями не были, раз допустили, чтобы вместо меня страдала в Ленинграде бездомная Роза, но тут не сплоховали.

Когда в институте я подавала заявление об увольнении по собственному желанию, Беляев изобразил неподдельное изумление. Без артистизма не быть бы Беляеву ни директором, ни академиком.