Именно кострами, особенно одним — последним, огромным и праздничным — закончилась для меня эта страшная война. В последних числах сентября 1943 года нам объявили, что Смоленщина освобождена от врага и мы можем покинуть лес и нашу последнюю стоянку. Еще не родилась замечательная песня со словами «Это праздник со слезами на глазах...», но мы все и пели, и плакали, и обнимались, и радовались, радовались, радовались... Нам разрешили лазить по деревьям прямо у главной дороги. Устроившись поудобнее на наших «наблюдательных пунктах», мы наблюдали многочасовой проход нашей пехоты: рядами во всю ширину дороги военным строем и с автоматами наперевес шли и шли солдаты. Зелёные каски на их головах отливали серебром, и, если долго смотреть на это движение, появлялось чувство нереальности. Эти одновременно качающиеся шлемы казались мне мягким ковром, и моё детское воображение рисовало на этом ковре сказочные картины. Взрослой я прочту письмо Фёдора Тютчева в Петербург, к родителям. Он описывает, как с высоты второго этажа наблюдал встречу мюнхенцами прусской принцессы и невесты Людвига I. Он пишет, что никогда в жизни не видел так много одновременно движущихся голов. А для меня этими качающимися головами в касках закончилась война. Настоящий День Победы — 9 мая 1945-го — я почему-то не запомнила, хотя была уже большой девочкой, почти шести лет. И последний праздничный огромный костёр показался мне особенным торжеством, праздником. Может быть, это событие так чётко запомнилось, потому что в новой, освобождённой жизни у меня долго не было ни чувства праздника, ни самого праздника.
Взрослым была дана команда покинуть лес всем сразу. Предупредили, что на выходе нас ждут трупы, которые ещё не успели убрать после боёв. Ни страха, ни жалости, ни других эмоций эти трупы у меня не вызвали, наверное, потому, что детская психика совсем не воспринимает смерть. Кто-то из женщин крестился, кто-то читал молитвы, кто-то вёл разговоры, что мы все разуты и полуодеты, а мертвецы лежали в добротных шинелях и крепких сапогах. Но, слава Богу, никто из обозников не рискнул снять вещи с убитых — ни со своих, ни с чужих...
Всех интересовал самый важный вопрос:
«А куда теперь ехать и идти?»
Рудня была полностью уничтожена. Кто-то из стариков сказал:
«Давайте здесь постоим и дождёмся проходящего через станцию Рудня поезда. По гудку поезда каждый сориентируется, в какую сторону кому ехать».
Когда мы подъезжали к станции, увидели чудо, невероятную сказку по тем временам: дом тети Баси, маминой довоенной подруги. Всё разбито, кругом пустыри, а этот дом, выкрашенный белым и с голубыми наличниками без единого выбитого стекла в окнах, с прекрасной огромной берёзой перед фасадом жил своей жизнью. Этот удивительным дом стал для меня позже символом непобедимости и стойкости. Приезжая на студенческие каникулы, а потом в отпуска, я прямо с вокзала бежала на встречу с ним.
Два года назад мы были в Рудне с Региной и моей дорогой внучкой Эмичкой. На месте дома тети Баси вырос новый большой каменный дом. Хозяева убрали старую березу и на её месте посадили новую и ещё более прекрасную. Спасибо им. Они, наверное, знали историю счастливого места, на котором они строились. А после войны Вокзальная улица начиналась именно с этого места.
... Вид нашего пепелища был мне совершенно не интересен. Над всеми руинами и пожарищем каким-то подбитым белым аистом торчала печь. Помню, как я теребила бабушкину юбку и говорила:
«Мне совсем не нравится эта грязная земля. Давай вернёмся домой, в лес».
И бабушка, крепко стиснув мои плечи, сказала:
«Привыкай, это и есть наш дом».
Дед и Адик сразу же стали обследовать печь, бросали в дымоход камешки, чтобы проверить, не заминирована ли она. Потом дед сказал:
«Печь, кормилица наша, она изранена по краям, но абсолютно здорова изнутри, и дымоход не повреждён».
Так что это наследство сразу же привели в действие: печь затопили и приготовили какой-то горячий ужин.
Первую ночь спали все, сидя на телеге. Утром пошли на разведку. У переезда, где раньше была большая больница, здание морга было не совсем разбито, и мы смогли в нём пожить недолгое время. Потом появилась городская управа, начали очищать пустыри, ремонтировать всё то, что раньше считалось домами, а из морга сделали первую послевоенную амбулаторию. Мы же снова на две зимы ушли под землю: дед смастерил добротную землянку. Мама и Адик притащили из конторы «Заготзерно» (где она снова работала) огромный брезент, и дед построил большой шалаш, в котором мы жили летом. Откуда ни возьмись появились соседи на своих пепелищах, все рыли землянки и задумывались о собственном жилье. Я, прожившая всё военное детство в землянках, другого дома и представить себе не могла, но сейчас я точно знаю, что после моего ухода снова под землю я не хочу: пусть песчинкой, пусть былинкой, но останусь на этой грешной и прекрасной земле...
Свободное копирование
