Недетское детство - 14

 Счастье, когда жизнь дарит нам такие подарки, но мне в 1942-м до счастья было ещё далеко. Причина кочевой жизни была проста — фашисты стали пугать нас облавами. Вначале они боялись и леса, и партизан, но потом осмелели и устраивали облавы на нас всё чаще и чаще, проникая в глубь леса и наступая нам на пятки. К счастью, им ни разу не удалось нас обнаружить, хотя они подбирались к нам так близко, что мы слышали их голоса. О собачьем лае я уже не говорю... Из всего животного мира я больше всего любила бабочек и стрекоз, а больше всех не любила немецких овчарок, не люблю их и сейчас. Мне собачий лай был страшен не только сам по себе, но ещё сильнее — эхом огромного леса, который глубоко впитывал этот звук и долго держал его в себе. У меня тогда ещё было мало понятий для сравнения. Дым костров был мне близок, я с ним срослась — это был хороший дым. А эхо я называла «плохим дымом». Я всех уверяла, что этот дым влезает в каждую веточку, садится на каждый сучок, а ночью солнышко нагреется, поднимется вверх и прогонит плохой дым – эхо, которого я очень боялась. Солнце для меня тоже было обычным большим шаром, который днём греет, а ночью опускается за край леса, его там нагревают в большущем чане — я же видела, как бабушка ежедневно в чане кипятит на костре белье и бинты.

 И с костром у меня тоже связана незабываемая история. Наверное, это было поздней весной. Тёплый ясный вечер. У костра — плотное кольцо обозников, что не часто бывало. Для меня костёр — это в первую очередь машина для всяких дел, а не для отдыха. Кто-то сварил большую гильзу мёрзлой картошки. С весны до сентября другой пищи у нас не будет. Осенью партизаны добудут для нас картошку нового урожая. Так, по кругу, двумя большими деревянными ложками едим мы эту картошку, и взрослые отдыхают за разговорами. И вдруг к костру подходит чужая женщина, для меня — настоящая Баба-яга. Зрелище было страшное: кудлатые ниже пояса седые волосы, одежда под цвет волос — вся в лентах и лоскутах. Как будто кто-то нарочно порезал одежду на ленты, и по ней от головы до жутко грязных ног бегали тысячи и тысячи здоровенных вшей. Пламя костра высвечивало то одну, то другую сторону одежды, и мне казалось, что вши, дойдя до её ног, поворачивали и двигались в сторону её лица. Она ничего не говорила, ничего не просила и даже вшей не смахивала с лица и рук. Мне почему-то было её совсем не жалко. Я была уверена, что Баба-яга подошла к костру, чтобы мы её сожгли. Не помню конца этой истории, но, когда выросла, стала понимать, что моя Баба-яга не была старухой: она была худенькой, стройной и прямо держала спину, стоя у костра. Какое же горе заставило её отдать себя вшам на съедение..?

 Анна Григорьевна была чистоплотна и очень следила за нами: вся одежда стиралась и кипятилась, а мы мылись в бане под землёй. Помню себя лежащей брюхом на чей-то огромной ладони, а по спине гуляет веник. Но с волосами была проблема. До десятого класса я была самая маленькая в классе по росту, но уже в три года у меня была длинная коса. Проще было бы меня остричь, но взрослые мучили меня этой косой и почти каждые три дня натирали мне волосы керосином. Этот керосин на голове я выдерживала аж до седьмого класса. В начале учебного года я сказала подружкам: «Режем!». Косу отрезали, торжественно опустили её в местную речушку, и она рыбкой уплыла от меня навсегда. К оставшимся волосам привязали тёмно-вишневый бантик. Дома почему-то была одна мать. Она сидела на корточках с кухонным полотенцем на плече и бросала уголь в грубку — печку-буржуйку. Взглянув на мой бантик, мать медленно выпрямилась, свернула полотенце жгутом и начала стегать меня им по голове. Я же уже давно ничего не боялась: не только избавилась от ненавистной косы, но и в собственных глазах поднялась на одну ступеньку вверх по лестнице моей независимости...

 Но пока что продолжалась эта страшная война. Моя мать знала дорогу к нашему обозу, но к нам не торопилась. Взрослые выяснили: у неё роман с сослуживцем, неким Потапенко. Его почему-то долго не посылали на фронт, а призвали только к концу весны 1942 года, когда мать была уже беременной. В его семье остались две дочери, как две капли воды похожие на Галю, мою сводную сестру, рождённую уже в лесу в декабре этого же года. С фронта Потапенко не вернулся...

 Потом закончится война, и мы все будем учиться в одной школе, но сёстры Потапенко никогда не только не сроднятся с Галей, но даже с ней не подружатся, зная всю эту «всеобщую историю».

 Галя же всем до сих пор говорит, что она моя родная сестра, и меня это радует. Значит, не зря она до замужества носила мою фамилию и до сих пор носит отчество моего отца. Не помню маминых родов, не помню и Галиного младенчества, её первую зиму в обозе, наверное, потому что я всегда была «сама по себе», лишившись материнской ласки. Сдружилась с мыслью, что у меня есть сестра, только после несчастного случая. К концу лета 1943 года Галя ещё не встала на ножки, но уже хорошо ползала. Однажды она подползла к куче растопленного солнцем гудрона. Он был мягкий, тёплый и тягучий, и она села в этот расплавленный пласт голой попой. Отмыть её было большой проблемой. Для меня эта беда стала большим личным событием. Я впервые плакала по поводу не собственной боли – ко мне впервые в моей маленькой жизни пришло чувство огромного сопереживания (и я бы уже никогда не сожгла на костре мою Бабу-ягу). Я впервые поняла, что у меня есть девочка - сестра, которая так же, как и я, не очень любима, и что мне надо о ней заботиться и ей помогать. С тех пор прошла целая жизнь, и я всю жизнь помогаю сестре, а сейчас — пенсионерке с пенсией в 11 тысяч рублей — и подавно.

  В прошлый приезд, рассматривая ее фотоальбом, я увидела, что с юношеских лет на всех фото она в моих платьях. «А ты не задумывалась, — говорит она, — что по этим платьям я могу тебе рассказать о географии моих путешествий? Я была только в тех местах, где ты жила и работала. Посмотри: — говорит она, листая альбом, — это Москва, это Муром, потом Великий Новгород, Ленинград, Ленинград, Ленинград, а далее — заграница. Ты даже не представляешь, какую радость ты приносишь своими посылками даже и сейчас! Нам с Галиной (это моя племянница – А.П.) хватит твоих платьев на три жизни, но я приглашаю подружек, весь коллектив Смоленской областной библиотеки (где сестра проработала почти всю жизнь – А.П.), и мы за чаем и примерками все молодеем и здоровеем. Называем эти встречи «Двадцать килограмм благополучия» (по весу посылок). Радуйся, что твои вещички разлетаются по домам и квартирам и какую-то часть я всегда отношу в церковь. Поклон тебе от твоих землячек!»