На фронт? - 5

Возвращаюсь, однако, к прерванному рассказу.

Явился я к своему военно-санитарному начальству. Начальством оказался бывший бундист, а ныне большевик, доктор Л., человек довольно ограниченный и, насколько я мог судить, бывший совершенно не в силах справиться с порученным ему делом — управлением военно-санитарной частью целого фронта, да еще в таких трудных условиях, какие создавались невероятной разрухой снабжения и транспорта. Он усиленно старался соблюдать "дисциплину" и чинопочитание, цеплялся за мелочи, но охватить все дело в целом не мог. И еще не мог, как я лично на своем дальнейшем служебном опыте убедился, говорить вышестоящим всю правду в глаза. Меня всегда странно поражала эта способность к быстрому бюрократическому перерождению с его "все обстоит благополучно" у людей, которые вчера еще были товарищами по нелегальной работе и казались бесконечно далекими от всяких бюрократических замашек. Но эта закваска, видно, в крови у российского человека...

Л. принял меня очень любезно и, осведомившись о моем желании остаться в самом Минске, назначил меня в резерв Военно-санитарного управления с прикомандированием к эвакуационному отделу. Но приступить сейчас же к работе мне не пришлось. Дня два начальник эвакуационного отдела не мог сообразить, какую именно работу поручить мне, а там вопрос об эвакуации, находившийся раньше в области слухов, принял вполне реальные очертания. Появились смутные вести, что поляки надвигаются на Минск, обыватели начали волноваться и таинственно шушукаться на улицах, и наконец было официально объявлено, что фронтовые учреждения покидают Минск. Перебираться решено было в Смоленск. Все занялись спешной разборкой и укладкой дел. В Смоленск поскакали квартирьеры для подыскания помещений. Спешка была отчаянная, так как опасались, что поляки перережут железную дорогу у Борисова.

Моему начальству по эвакуационному отделу было, конечно, не до того, чтобы вводить нового человека в дело. Делать в Минске мне было решительно нечего. Рисковать попасть в плен к полякам, если путь на Смоленск и в самом, деле будет отрезан, у меня не было ни малейшей охоты. Я решил ехать сейчас же, не дожидаясь, пока соберется и тронется наше управление. Мне охотно выдали командировочное свидетельство и предоставили затем своим собственным силам.

Суматоха в городе была уже в полном разгаре. Из местного населения не уезжал почти никто. Но зато все военные и часть гражданских учреждений тронулись сразу. По направлению к вокзалу двигались толпы красноармейцев. Непрерывной вереницей грохотали легковые экипажи, телеги, грузовики, доверху нагруженные всяким скарбом: канцелярские столы и стулья, топчаны, связки дел в папках, кипы, тюки и бочки с разными товарами, а вместе с этим — роскошная мягкая мебель, портьеры, картины, громадные зеркала, пианино и рояли! Было видно, что многие, эвакуируясь, увозят "на память" обстановку тех "буржуйских" квартир, где размещались. На этой почве произошел даже неприятный инцидент с одним из смоленских товарищей, доктором Г. Он, вместе с другими служащими Военно-санитарного управления, жил в квартире покинувшего Минск вместе с польскими войсками члена окружного суда Петру-севича. Петрусевич работал раньше в русском рабочем движении и даже, в качестве участника I съезда социал-демократической партии, был одним из ее основателей. Хотя он впоследствии от партийной деятельности и отошел, но все же всегда оказывал местным социал-демократам всякие услуги. Квартира его была обставлена со вкусом, в ней было много картин, статуэток, ваз и т. п. Кое-кто из незваных обитателей квартиры Петрусевича прихватил часть этих сокровищ и мебели с собою в Смоленск. Г. было крайне неприятно, что Петрусевич, вернувшись и узнав, кто именно в его квартире жил, может счесть его участником ограбления. Поэтому он решил оставить в квартире письмо Петрусевичу с выражением сожаления о произведенном разгроме и заверением, что он ни в какой степени к нему не причастен. Впоследствии, когда предполагавшееся занятие Минска поляками не состоялось и туда была отправлена особая комиссия от Чрезвычайки, письмо это было найдено и Г. арестован. Отделался он, впрочем, довольно благополучно, отсидев пару недель: у ЧК, видимо, не было никакой охоты ворошить щекотливое дело.

На вокзале творилось столпотворение вавилонское: крик, гам, руготня, давка, плач детей. Стояло несколько десятков составов почти исключительно из товарных вагонов и платформ, частью еще без паровозов. Было трудно разобрать, какой состав под какое учреждение предназначается, и никто толком не знал, когда тронется в путь. Было морозно, особенно по ночам, но почти всем пришлось разместиться в нетопленых товарных вагонах и на открытых платформах посреди наваленных тюков и мебели. А ехать надо было два, три, а то и четыре дня. Некоторые провели даже целую неделю в пути: все зависело от того, удастся ли скоро проскочить разъезд в Борисове и получить вовремя паровоз.

Некоторые из "бывших меньшевиков", перешедшие к большевикам и занимавшие весьма видные посты во фронтовом мире, доставили мне место в вагоне первого класса — одном из "специальных" вагонов, приписанных к определенному учреждению. В довершение счастья вагон этот прицеплялся к последнему скорому поезду, отходившему из Минска, и, хотя "скорость" эта стала уже весьма относительной, все же я провел в пути всего двое суток.

В вагоне ехали кроме меня исключительно служащие учреждения — владельца вагона — с семьями. Пассажиров было сравнительно немного, так что каждый имел спальное место. Но признаюсь, никогда эти материальные удобства не ложились такой тяжестью на душу, как тут, в этой суматохе, где солдаты, старики, женщины, дети, раненые теснились в теплушках и на платформах, мерзли и — громко проклинали немногих счастливцев, устроившихся в классных вагонах.

Таких вагонов в нашем поезде было немного: штуки три-четыре, из них один — международного общества с надписью: "Для делегатов 3-го Интернационала". Какие тут были делегаты, я не знаю, но в роскошном вагоне помещалось всего несколько человек. По несчастной случайности, однако, наибольшее негодование толпы, особенно красноармейцев, вызывал именно тот вагон, в который судьба впихнула меня.

Дело было в следующем. Заведующий транспортом учреждения, которому принадлежал вагон, человек, как я узнал, крайне работящий и бескорыстный, отправлял в этом вагоне свою семью, в числе которой был годовалый больной ребенок. Было известно, что достать в пути молока будет невозможно, а состояние ребенка было тяжелое. И вот отцу его пришла в голову злосчастная мысль отправить вместе с семьей молочную козу. Сказано — сделано, и козу поместили в одном из тамбуров вагона. Пока поезд двигался, все было ничего. Но стоило вагону остановиться, как проклятое животное становилось передними лапами на подоконник, показывало всему честному народу свою морду и начинало громко блеять! Что тут делалось, не поддается описанию. Красноармейцы выходили из себя, грозили кулаками, кричали, что это — безобразие: коза едет в первом классе, в то время как раненые валяются на крышах вагонов, и т. д. Иногда казалось, что толпа разобьет вагон, и тогда другие пассажиры, многие из которых везли целые вагоны, набитые всяким добром, начинали кричать, что надо козу выбросить, мать ребенка волновалась. Хотелось выскочить из вагона, и я дождаться не мог, когда наконец кончится это кошмарное путешествие с неудобной четвероногой спутницей.