После обретения Эстонией государственного суверенитета мы, дачники, естественно, превратились в иностранцев. Причем, граждан не самой дружественной державы. Но случилось это не сразу.
Как-то, по-моему, в марте 1992?го позвонил Тойво:
— Приезжай, Волли, тут у нас совхоз распустили, землю надо делить. Это очень важное дело.
{305} Я поехал. Оказалось, что каждому хутору возвращают земельный надел, который принадлежал ему в буржуазной Эстонии. Даже озеро Пюльме теперь предстояло делить между несколькими хозяевами. Тойво и Вирве дали мне сапоги и повели показывать, где когда-то граничили наши хутора и что представляют собой мои будущие владения. Были здесь и луга, которые косил мой сосед, и пашни, и лес, и даже болото — всего сорок гектаров. По новому закону я теперь мог взять их в аренду, а в дальнейшем выкупить у государства в полную собственность. Поначалу я было взял шутливый тон, но мои соседи относились к делу очень серьезно. Тогда я сказал, что претендую только на опушку, ну, может быть, еще на край леса возле нее, а от остального отказываюсь в их пользу. О чем на следующее утро и написал в заявлении, которое мы отвезли в уездную управу.
К Иванову дню в обращение пошла эстонская крона.
Потом границы закрылись, в Ленинграде появилось эстонское консульство, возле которого в начале весны собирались чуть свет огромные толпы страждущих — вблизи Нарвы были целые дачные кооперативы. Процедура стояния и перекличек длилась несколько дней. Виза давалась не более чем на три месяца, так что приходилось выбирать чем жертвовать: маем или августом. Каждый месяц надо было ехать на пограничный пункт и делать отметку. Особенно сложным было оформление документов на вывоз собаки, а в конце лета — на ввоз.
Но все это забывалось, едва мы попадали в нашу блаженную глушь, в плен хуторских забот, привычного быта и в окружение наших милых соседей. Мы никак не почувствовали на себе наш новый статус, здесь нас по-прежнему считали своими. И когда через несколько лет мы объявим, что собираемся продать хутор, Вирве будет чуть ли не со слезами кричать мне: Волли, не делай этого, здесь, здесь твой дом! Да и на лице Инги читалась обида.
Экономика края вмиг изменилась. Молочная отрасль, на которой прежде строилось благополучие, теперь не приносила прибыли. Маслобойни больше не скупали молоко у крестьян и такая колоритная примета местного пейзажа как молочные бидоны, выставленные вдоль дорог на специальных подставках, исчезла — как не бывало. Население охотней покупало импортное масло, как более дешевое и менее калорийное. «— Это разве масло!.. — вздыхал бедный мой Тойво. — Это же маргарин».
{306} И развозил парное молоко по нескольким городским адресам, едва зарабатывая на бензин. Хозяйство его, требовавшее больших затрат, дышало на ладан. Моим соседом, первым фермером округи, постепенно овладевала ностальгия по прежним временам.
Единственным источником свободных денег теперь был лес. В окрестных лесах то и дело визжали пилы. Какие-то шустрые люди приезжали из Таллинна на автопогрузчиках и забирали мощные, истекавшие смолой еловые бревна, сложенные на обочинах. Далее их вывозили по морю в ближние страны.
Года три мы вели привычную патриархальную жизнь хуторян. Ну, а потом неумолимо возникла необходимость продажи. Ездить и жить стало дорого. Дом нуждался в новой крыше. Утомляли ежемесячные поездки на границу для формальной отметки в визе. Да и я мог бывать на хуторе месяц, от силы два, потому что работал на радио.
И тогда я дал объявление.
Однажды сосед Альдо позвал меня к телефону. Женский голос сказал на хорошем русском:
— Здравствуйте, меня зовут Марью Лауристин. Я вас знаю по пьесам. Буду рада познакомиться. Когда можно приехать посмотреть хутор?
Так на нашей опушке появилась крестная мать эстонской революции. Дом ей понравился, хотя ясно было, что он потребует затрат. Марью не скрывала, что у нее есть варианты. Но одно, совершенно неожиданное обстоятельство, решило ее сомнения в нашу пользу.
Как-то, когда еще граница между Россией и Эстонией была условной, в Петербург приехал Тойво на своем «жигуленке» с прицепом, приехал в последний раз. На обратный путь мы загрузили его прицеп необычным грузом: кипами газет и журналов, которые копились в моем чулане целое десятилетие. Я давно хотел на досуге разобраться в этом бесценном хламе, кое-что вырезать, сохранить. Для случайных людей это была обычная макулатура, для знатоков — интересный газетный архив. Была там подшивка редкого теперь «Литератора» за все три года его издания, множество газет «неформалов», перестроечный «Огонек». Надо ж было случиться, что таким знатоком оказалась моя покупательница. Мало того, что она заведывала кафедрой журналистики в Тартусском {307} университете, но еще и тема ее диссертации называлась что-то вроде «Политика и печать». Одним словом, когда я открыл платяной шкаф доверху забитый газетами, судьба хутора была решена — Марью позже призналась в этом.
Я был рад, что хутор попал в хорошие руки. Но это не облегчило прощания с домом, к которому я прикипел сердцем за десять лет. Чуткая Марью, видя мои глаза, приглашала нас жить в нем каждое лето. Но приехать туда пока не удавалось, хотя собираюсь который год. Звонки, письма, обмен поздравлениями — все это осталось, а поездка все время по разным причинам откладывается. Правда, теперь я поеду в Эстонию с другой стороны, не с востока, а с запада. Через два года после продажи хутора я вслед за детьми и внуками уехал в Германию. Но это уже другая история.
Свободное копирование
