Домой

Домой

Итак, за два последних московских месяца я написал три пьесы («Смотрите, кто пришел!» и две одноактные) и сделал один перевод с татарского подстрочника, как обычно внося много своего. Я поставил точку чуть не в последний день, досадуя на то, что больше не остается времени, наступает вынужденная пауза. Мне нестерпимо хотелось переписать заново пьесу о Кинге, переделать «Пять романсов в старом доме» в полнометражную двухактную пьесу, о чем меня просила мой редактор Светлана Романовна Терентьева. Я уже знал, как это сделать, и силы еще были, хотя я страшно устал. Просилась на бумагу история о старом хормейстере. Вместе с «Необычайным секретарем» они должны были составить диптих для одного спектакля (то, что потом получит название «Синее небо, а в нем облака»).

Кроме того, неодолимо надвигалась следующая работа — пьеса «Вино урожая тридцатого года» по роману Николая Зарудина, мысль о которой приносила мне радостное волнение. Так что остановка произошла на полном ходу. Как долго продержится это счастливое состояние запойной работы, я не знал, но очень страшился ленинградских психологических стереотипов.

В честь окончания курсов в ЦДЛ был заказан традиционный банкет. В фойе ко мне подошел Виктор Сергеевич Розов и протянул мою рукопись пьесы о парикмахере. Он сказал: «— Я не хожу на такие мероприятия, но тут пришел ради вас. Я хочу вам сказать, {99} что пьеса вам удалась, но только не думайте, что это новое слово в драматургии. Все уже было». Банкет пошел своим чередом, Розов сидел среди начальства, но несколько раз я ловил на себе его внимательный взгляд. Я понимал, что ему трудно было выговорить то, что он на самом деле думает. Так — на подтексте — закончилось мое общение с учителем.

Через несколько лет нас вместе пригласит в гости Союз греческих драматургов — его от старшего, меня от нового поколения. Мы проведем божественную и дружную неделю в Афинах. Его будет сопровождать дочь Таня, артистка МХАТа, которая к тому времени уже сыграет роль в моем спектакле «Колея». А еще через пару лет Танин муж, режиссер Николай Скорик поставит в этом же театре спектакль «Трагики и комедианты», и Виктор Сергеевич будет свидетелем и, конечно, советчиком в его постановочных переживаниях.

Пьесу «Смотрите, кто пришел!», уезжая в Ленинград, я оставил своей приятельнице Ольге Шведовой для передачи Борису Морозову, который, как мне сказали, получил приглашение на работу в театр им. Маяковского и теперь озабочен поиском материала. На встречу с ним времени уже не было.

В день отъезда близкие приятели собрались в моей комнате. Пришли наши любимцы Кедров и Смирнов, явились Андрей Мекке с Ольгой, Эдик Просецкий, так что мы еле все разместились. В этот день весь курс — опять-таки по традиции — отправлялся на несколько дней в Ленинград, так что сидели, как говорится, на чемоданах. Было выпито много водки, сказано много дельных вещей и глупостей, в общем, нам было хорошо друг с другом и разбегаться в разные стороны не хотелось. Мы и не заметили, как опустело общежитие, а тут еще грянул дождь. Кое?как мы побросали наши вещи в Ольгины «Жигули» и в подвернувшееся такси и рванули по Москве, рассекая лужи. По перрону мы бежали бегом на неверных ногах, под грузом вещей и принятого алкоголя. Сокурсники, сидевшие уже в поезде, сказали, что не чаяли нас и увидеть.

В Ленинграде многие были впервые, поэтому усердно ходили по музеям, ездили по знаменитым пригородам. Жили они в гостинице «Октябрьская». В один из дней человек семь-восемь мы с Галей пригласили к себе. «— А как Л. поживает?» — спросил я. «— А его уже нет, — ответили мне. — Город ему не понравился. На второй {100} день укатил в Москву». Позже я много раз убеждался, что в этот тип сознания непременно входит неприязнь к Ленинграду как родине русского европеизма и вообще всякого реформаторства. Люди типа Л. здесь, как правило, не приживались, а если и приживались, то бал не правили, чего нельзя сказать о Москве.

Адольф Арцышевский благополучно вернулся в Алма-Ату, получил должность завлита в ТЮЗе, а потом перешел в Русский драматический. Выпустил свой многострадальный роман, вполне естественно перешел на пьесы и даже удостоился первой премии на Всесоюзном конкурсе радиопьес для детей. Он приезжал к нам в Ленинград с семьей, мы время от времени переписывались.

Со Славой Стельмахом мы неожиданно встретились весной 1995 года на палубе греческого теплохода «Мир ренессанса». Это был второй круиз европейских писателей, на этот раз по Черному, Эгейскому и Мраморному морям — первый тремя годами раньше проходил по Балтике. Украинская делегация держалась кучно и со вздорным высокомерием поглядывала на нас, писателей из Петербурга. Нам это наскучило. «— Ну что, братья, может, встретимся, поговорим?» — предложил кто-то из наших. «— А чего встречаться, вы ж на украинской мови балакать не будете. Захотите, чтобы и мы по-русски, а нам это не треба». — «Можно по-русски, можно и по-английски». Все-таки встретились, они снизошли до русского. Боже, такой злобной ахинеи я давно не слышал от братьев-письменников, даже от русских националистов. Особенно усердствовал главный редактор киевского журнала «Иностранная литература». Договорился до того, что в этническом отношении мы, русские и украинцы, ничего общего не имеем. Я приобнял Славу Стельмаха, сидевшего рядом, и сказал: «— Вы как хотите, а мы со Славой как дружили, так и будем дружить». Он потупился и буркнул: «— А чего нам делить?»

С возвращением из Москвы закончился важный этап первоначального накопления в новой для меня профессии. Для кого-то он проходит с меньшими затратами и в более короткое время, а главное во время. Я припозднился, но ни о чем не жалел.