"Ленинка", музей Пушкина

Глава 3. «ЛЕНИНКА», МУЗЕЙ ПУШКИНА.

Если выйти из ворот нашего дома, повернуть направо, то выйдешь на Воздвиженку (когда-то улица вела к Крестовоздвиженскому монастырю). Напротив, 20 метров к центру, начинается улица Маркса и Энгельса, так она называлась, когда я по ней ходил. А теперь одна ее часть называется СтароВаганьковский переулок, а другая - Малый Знаменский переулок. Советские руководители перегородили дорогу к Знаменскому храму и построили главное здание Кремлевской больницы. И вела меня улица Маркса и Энгельса не к храму, а к читальному залу библиотеки Ленина. Располагалась она на Ваганьковском холме, в красивейшем здании города Москвы, единственном сохранившемся ансамбле талантливейшего архитектора Баженова, в доме Пашкова. Представляю, какие восторги вызывал он у москвичей в те давние времена, когда не было в округе высоких зданий. Величественное здание дома Пашкова, расположенное на высоком холме, напоминает надвигающийся на тебя могучий корабль. Когда стоишь у реки Москвы или на Каменном мосту, башня дома где-то там наверху рвет облака навстречу будущему.

Я записался в библиотеку, когда ходил во второй класс. Детский читальный зал располагался во флигеле центрального здания. А когда закончил десятый класс, перешел в читальный зал для взрослых, в главный корпус. Здесь просиживал я зимними вечерами, готовился ко всем экзаменам, а сдавали мы их с четвертого класса каждый год. Меня звала чарующая тишина залов и сосредоточенность их посетителей. Все мои попытки подготовки к экзаменам с друзьями или дома не приводили ни к чему хорошему. То ли дело «Ленинка». Я привык ко всем атрибутам этих залов, их запаху, шелесту переворачиваемых листов, постоянному покашливанию, шепоту девчонок за чужим столом, стоянию в очереди в гардеробе и в буфете, к однообразию меню буфета: пара сосисок, хлеб и жидкость, называемая кофе с молоком. Для постоянных читателей были некоторые привилегии, нам первым давали свежие журналы на пару дней, а мы их моментально проглатывали. Студентом МИФИ посещал библиотеку реже, больше проводил время в институтской читальне. В силу специфики институтских предметов многие учебники и научные труды в «Ленинке» надо было заказывать заранее и ждать несколько дней, что часто было непозволительно. А Лена моя позже просиживала вечерами в диссертационном зале, куда у меня допуска не было. А потом стали ремонтировать главный корпус дома Пашкова, и читальный зал для взрослых закрыли. Он закрыт до сих пор.

По Знаменке я ходил к другому храму, храму искусства, к музею изобразительного искусства имени А.С. Пушкина, который был открыт для публичного посещения в 1912 году. Музей был создан на общественные средства по инициативе профессоров Московского университета во главе с Цветаевым, отцом знаменитых дочерей Марины и Анастасии. Картинная галереи комплектовалась Цветаевым из пожертвований и дарений русских меценатов Щепкина, Щукина и Морозова. В советские времена до войны в музей были переданы произведения из расформированного «Румянцевского музея», а также из частных коллекций, в том числе князей Юсуповых, графов Шуваловых, графов Строгановых.

В школе нас водили толпой в Третьяковку, учитель или экскурсовод разъяснял нам смысл картин. Картины далекого прошлого мы пробегали, не останавливаясь, они нам были не понятны. Смысл содержания картин был доступен лишь тем, кто знал мифологию и читал библию. А наша советская школа была далека от идей прошлого. А вот «Три богатыря», «Аленушка», «Девятый вал», «Перепелиная охота» нам были понятны и без объяснений. Так и прожил я до студенческих лет с уверенностью, что живопись – это отображение реальности, ее копирование, а смысл картины должен быть доступным, как в картине «Опять двойка».

В музее изобразительного искусства проводилась выставка картин американского художника Кента. О ней много говорилось, и я решил посмотреть. Был поражен яркостью синего неба и белизной снега Аляски. Но более всего меня поразила девушка, вокруг которой собралась толпа. Она беспощадно и аргументировано, как мне казалось, громила художника, не оставляя камня на камне, часто сравнивая его картины с псевдоискусством импрессионистов. Слушая, я восхищался ею. Мне хотелось познакомиться, но подошли какие-то ребята, ее друзья, и увели ее, а я с горя решил посмотреть на картины лжехудожников, импрессионистов. Вошел в зал с предубеждением, а вышел потрясенный. Все было не так: не было политики или какой-либо идеи, не было рисунка, графики, не было даже намека на смысл. Но какое буйство красок, какая сочность, какая необыкновенная теплота. Я вернулся в залы испанской и итальянской живописи проверить свое открытие. Впечатление такое, как будто вернулся в темную комнату из залитой солнечным светом поляны. Я помчался в «Ленинку» и стал жадно читать все книги об импрессионизме и импрессионистах. И снова и снова я приходил в зал французской живописи конца XIX века и открывал для себя Делакруа, Коро, Моне, Мане, Писсаро, Де Га, Сезанна, Ренуара, Гогена, Матисса и Пикассо. Коллекция картин импрессионистов в музее Пушкина богатейшая и можно сказать самая колоритная. В Ленинграде, когда я приезжал туда по делам, я обязательно выкраивал пару - тройку часов, чтобы заглянуть в «Эрмитаж» или в «Русский музей». Все эти часы я простаивал около картин своих любимцев, импрессионистов. В Париже изворачивался, чтобы освободиться, и правдами или неправдами умудрялся зайти в Лувр к импрессионистам. Разве сравнить маленькое помещение Лувра, в котором размещены картины импрессионистов, с богатейшим собранием музея Пушкина.

Пиком моего восхождения в познании и душевном признании художника стал Ван Гог. К нему я шел долго и мучительно, а, поняв его, как ослепленный, забыл все остальное. Он и есть вершина моего восприятия. И хотя я стоял в длинных очередях и смотрел картины Шагала, Сальвадора Дали, Чюрлениса, Глазунова, художников авангардистов «серебреного» века России, никто из них не смог затмить Ван-Гога. Хотя временами я увлекался живописью того или другого художника, но это было лишь временное явление, проходило время, и я снова воздвигал на пьедестал своего кумира. И, естественно, когда я был в Амстердаме, я не мог пропустить счастливого случая, побывать в музее Ван-Гога. Все шли на улицы «красных фонарей» по третьему-пятому разу, а я носился по Амстердаму и искал картинные галереи. И я был вознагражден за свои мытарства. «Я видел небо!», так можно описать мой восторг. Что-то ошеломляющее, невероятное и в то же время земное, в отличие от неземного Чюрлениса. Ощутив просторы света и игры цветовых решений, я спустился с горы к классике и обнаружил, золотистый свет, падающий на Данаю, у Рембрандта, грацию в картинах Боттичелли, изящество картин Ватто, утонченность Вермеера. В Амстердаме был я и в «Национальном музее», видел множество великолепных работ голландских и фламандских художников. И среди них гений – Рембрандт. Конечно, то, что я видел на открытках или в репродукциях ни в коей мере не идет в сравнение с восприятием, когда стоишь перед его картиной. Кроме восторга, остается ощущение, что перед тобой открылась какая-то тайна жизни этого великого человека. И ты всегда будешь с почтением и уважением произносить это имя и «снимать шляпу перед ним». Я уехал из центра Москвы, и в храм искусства стал наведываться все реже и реже, а он все стоит на том же месте и манит к себе новыми выставками и именами.

Мое мировоззрение формировалось временем. Ученые утверждают, что характер человека, его способности, а значит и стремление познать что-то, определяются на 50% его природой, то есть построением генных структур, на 15% совершенствуются родителями, на 15% развиваются в игре с детьми, окружавшими человека в детстве, 10% формируются школой и 10% - общественными организациями, телевидением и прочими СМИ. Не буду оспаривать эти цифры, так как не это самое важное. К удивлению, в формировании личности вклад общества чрезвычайно низок.