Дневник "красного" профессора - 21

9 марта.

После долгого перерыва — вынужденного — вновь возвращаюсь к своему дневнику. Надо занести в дневник печальные события последних дней, которые долго не изгладятся из памяти моей. 3 и 4 марта прошли серо, без особых событий.

Месежников был 4 марта у врача по нервным болезням, который ему предписал NaBr против бессонницы. Вечером он был у меня, мы шутили, я ему задал загадку, он ее не отгадал. Я его этим дразнил, совершенно упустив из виду его мнительность и недоверие к своим способностям, принявшим в последние дни невероятные размеры.

5 марта утром, в половине десятого, я лежал еще в постели, Месежников пришел. Стал он говорить о вчерашней загадке, стараясь доказать, что отгадка неверна. Я опять ему ответил, что на зеркало неча пенять, коли рожа крива. Не отгадал — признайся, и баста. Это его страшно раздражило, и он начал целое причитание (в последние дни в связи с ростом его мнительности такие причитания у него были очень часты). Он заявил, что мы, очевидно, скоро поссоримся, что он сознает, что мне мешает, но он не может перенести одиночества, что он мне будет надоедать лишь несколько дней. Я его по обыкновению в ответ обругал. Надоели уж мне порядочно его причитания, да я хотел заниматься, а его приход означал капут занятиям. Потом мы беседовали, спорили по истории, он выпил чаю, причем очень щедро истреблял свои конфеты, купленные им несколько дней тому назад.

Пришел Магарик. Они сели играть в шахматы. Я был то на стороне Магарика, то на его стороне. Играли они 6 партий: 4 1/5 получил Магарик, 1 1/5 — Месежников. Затем мы с Магариком стали читать Пушкина, Магарик декламировал свои стихи. Месежников все это время выходил и приходил несколько раз. В 4 3/4 часа он пришел, мы его не так скоро впустили. Я читал Магарику свой дневник и не хотел, чтобы другие об этом знали. Он вошел, попросил у меня разрешения прилечь, обратился затем ко мне со словами: «Тов. Литвинов, без пятнадцати пять, поспешите обедать, а то опоздаете». Вид у него был грустный и черный, говорил он тихо. Его буйности в спорах как-то не стало. Мы с Магариком вышли.

Я провожал Магарика до Никитских ворот. О многом говорили, между прочим, и о Месежникове. Я вернулся и поспешил в столовую. Вхожу, беру карточку, а слушатель Розенберг обращается ко мне с вопросом: «У вас был револьвер?» «Да», — отвечаю я. «А Месежников знал, где он лежит?» «Что случилось?» — спрашиваю я испуганно. «Месежников застрелился в вашей комнате». Я, ошарашенный, бегу наверх, дверь заперта. Ключ — у Стремоухова, меня в комнату не пускают. Полтора часа я ходил как оглушенный. Потеря единственного друга и таким путем меня бесконечно огорчала. К тому же я ждал обыска в своей комнате. Найдут дневник, все узнают, больно и неприятно. Наконец пришла милиция, комнату открыли, я хотел войти, но почувствовал, что лишаюсь сил. Остался в коридоре, потом вошел. Обыска не сделали и делать не хотели. Месежников застрелился на стуле из моего нагана. Стрелял он в правый висок. Пуля прошла через левое ухо. Он лежал на полу в луже крови и мозга. Смерть его наступила почти сразу.

Перед смертью он снял очки и шапку, положил на стол письмо родителям, датированное 17 февраля, в котором он извещает о решении покончить жизнь самоубийством, так как нет сил тянуть дальше лямку, а жизнь причиняет ему одно только горе. Все собрались в моей комнате и читают письмо. Читают вслух и прерывают чтение вздохами. Потом мою комнату покидают, ее запирают, а мы все переходим в комнату Стремоухова. Там в присутствии всех бюро ячейки обсуждает вопрос о его похоронах.

Милиционер один заявляет, что самоубийцу надо отправить в морг. Я протестую. Некоторые слушатели поддерживают милиционера. Другой милиционер тоже протестует. Наконец бюро выносит решение: в похоронах его не участвовать официально. Неофициально институт может оказать пособие при устройстве его похорон. Начинается длительный, скучный, безграмотный допрос. Допрашивают и меня. Даю официальные нудные ответы. После допроса милиция удаляется, забрав мой наган, что мне в тот момент страшно не понравилось. Потом перенесли мою кровать в комнату Стремоухова. Я все время избегаю смотреть на Месежникова.

Вечером я зашел к Шуцкевер, рассказал ей историю. Она была ошеломлена, а я чуть не расхохотался: так смешно было ее удивленное лицо. Потом, однако, стал чувствовать, что рыдания подступают к моему горлу. Я сделал над собой отчаянное усилие и удержался. У Шуцкевер я встретил одну быв[шую] свердловку — старую коммунистку. Я ее хотел устроить на рабфак. Теперь, оказывается, она вышла из партии. Я посидел немного у Шуцкевер, потом мы вместе пошли будить других душеприказчиков Месежникова. Душеприказчиками он оставил меня, Ромченко и Волковысского. Зашли к Ромченко и вместе с ним пошли к Волковысскому, Шуцкевер пошла домой. У Волковысского решили телеграмму его родным не посылать, хоронить его на Ваганьковском, завтра начать хлопотать о его похоронах. Ночь проспал у Волковысских, которые очень тепло и сочувственно относились ко мне и весьма опечалены были смертью Месежникова. Всю ночь сидели и беседовали о покойном. Лишь в шесть уложились спать, чтобы встать в восемь.

В восемь все втроем пошли, забрав по дороге Ромченко, в институт. Врача судебного еще не было. В институте многие беспокоились обо мне, боялись моего настроения. Несколько раз заходили к Стремоухову узнать о моем здоровье и где я. День прошел так, без особых событий.

Вечером я все-таки отправился в ВЧК на курсы, прочел лекцию. Да утром я был в ВТУ, хлопотал о стипендии I разряда. Поздно вечером зашли в милицию и, по моему настоянию, разрешили перенести Месежникова из комнаты, несмотря на отсутствие осмотра врача. В десять часов вечера его перенесли. Я находился в соседней комнате. До моих ушей доносился стук гроба. Само собой как бы пелся похоронный марш Шопена. Было и жалко Месежникова, и больно за себя. Ночью спал очень слабо. Спал у Стремоухова. Пока у него сидел Розит, я еще спал, но когда потушили огонь, никак не спалось. Утром сидел дома до 11.

Потом пришел Волковысский. Мы пошли за врачом, пришел старикашка, осмотрел и установил самоубийство. Пришел Бамдас, побыл у покойного. Написали некролог и понесли в редакцию «Правды». Обещали напечатать. Взял в милиции разрешение на похороны. (Спал у Стремоухова, и плохо спал). Ходатайствовал о перемене комнаты, никто не хочет переехать в мою. Стремоухое пока переселяется. Вечером было собрание коммунистов — слушателей института. Говорили о самоубийстве. Постановили внимательнее относиться друг к другу, а в похоронах официального участия не принимать. Я хлопотал о перемене комнаты, мне отказано пока, что меня весьма взволновало. Утром, на другой день, 5 марта, получил разрешение переселиться в комнату Стремоухова и тотчас же переселился. В мою комнату поселился Ковалевский с семьей. Раньше вымыли комнату. Монашки крестились и плакали... Видел, как вынесли ведро с кровью и мозгом Месежникова. Вылили в уборную. Бессмысленно, ужасно.

8 марта пошел за разрешением на похороны. Достал. В отделе записи должен был им прочесть письмо Месежникова. В четыре часа был у Меркулова. Обещал завтра дать лошадь. Днем сняли Месежникова в гробу. В его бумагах нашли ту записку, которую он мне читал дней десять до смерти и на которую я обратил столь мало внимания. Когда он мне ее прочел, я ему сказал, что был бы весьма поражен таким самоубийством. И даже револьвера не спрятал.

Утром 9-го поехал за лошадью. После переговоров ее достал. В час были похороны. Из слушателей никого, кроме Граве, не было. Зато были почти все служащие. У них сердце еще не окаменело. Было грустно и смешно. Особенно когда возчик одел перед началом свою шляпу и белую рясу, спрятав свою простую майку. Потом, приблизившись к кладбищу, он опять снял рясу и цилиндр и опять превратился в простого возчика. Зарыли Месежникова среди старых дев и жандармских жен, среди настоящих православных. Я перед уходом мысленно попрощался с ним, и мы пошли домой, рассуждая о смерти, о бренности земной жизни и т. д. Кончилась церемония. Не стало больше Месежникова. Опустело.

Зато на Ваганьковском кладбище прибавилась еще одна свежая малозаметная могила.

Придя домой, я стал готовиться к докладу в партшколе Краснопресненского райкома. После доклада — довольно удачного — пошел к Волковысским. Долго беседовали, была лунная ночь, располагающая к романтике, сказкам, мечтам, пессимизму и меланхолии.