Из прошлого и настоящего - 18

 Я подал. 7 марта мне выдали два паспорта, и чуть ли не восьмого, то есть на другой день, я уже ехал за границу. Паспорты мне выдали даровые, и, вероятно, это считалось большим вниманием, потому что годовой паспорт стоил пятьсот рублей; кроме того, мне сохранили содержание. Все это, конечно, сделал Киселев, а не Гамалея.

 И какое это было восторгающее и ошеломляющее время! Я буквально ходил как в чаду, спешил, рвался куда-то вперед, к чему-то другому, и это другое точно лежало сейчас же за шлагбаумом, отделяющим Россию от Европы. Для рассудительных читателей, впрочем, прибавлю, что у меня уже была привычка к перемене места, создавшаяся девятилетними поездками по России. Кроме того, и от профессоров, и от наших офицеров, которых посылали за границу "для усовершенствования" (это ввел Канкрин), я слышал многое о Германии, и особенно о Саксонии, и не раз мечтал о возможности побывать за границей. Читал я и "Письма русского путешественника" Карамзина. Таким образом, и с положительной точки зрения мое стремление за границу находило оправдание.

 В жизни каждого бывает момент, когда одно новое слово, одно новое понятие производит крутой перелом и все старое выкидывается за борт; и чем старательнее производится эта очистка, тем становится приятнее и дышится легче. Точно железные кандалы сваливаются с ног и пудовые гирп с плеч. Моментом такого перелома была для меня поездка за границу. И как же я жадно вглядывался во все мелочи германской жизни и по большим дорогам из окон вагонов, и на месте, в глухих центрах, в медвежьих лесных углах. Все было мне тут ново и любопытно: как мужики живут в штукатуренных домах с черепичными крышами, и как они работают и ездят парами в дышло, и какие у них лошади крупные, и как они не бьют их дрекольем, и как ребятишки с учебниками под мышками бегают толпами в школы, — всю эту новую для меня живую книгу я читал с увлечением и любопытством дикаря, увидевшего в первый раз людей.

Для практических занятий я поселился в Вермсдорфе, в Саксонии, рядом с замком Губертусбург, в котором был заключен мир после Семилетней войны. Саксонские леса, с их чистотой, порядками, изумительными культурами и стройной администрацией, над которыми мы смеялись в институте (собственно, мы смеялись над учителями, которые нам говорили все о Германии, а о России — ни слова), мне уже не казались смешными, п я проникся уважением к немецкому гению порядка и организации.

 Раз я прихожу домой и вижу, что дворник проваживает пару лошадей; лошади едва могли отдышаться и были так мокры, что с них текло. "Как, однако, измучились лошади", — говорю я дворнику. "Еще бы, — отвечает он, — ведь кронпринц (наследник) ехал две мили в час" (четырнадцать верст).— "Как, кронпринц?!" — "Да, завтра охота". Итак, я узнал, что будет для наследника охота и на красную дичь, что для меня было тоже ново, а во-вторых, что немецкий кронпринц ездит гораздо тише последнего русского юнкера. Охоты, впрочем, я не видел, а видел только на полях длинные столы, за которыми наследник и другие охотники завтракали. На другой день я захожу к местному обер-ферстеру, и он мне говорит с сожалением: "Что вы не были вчера на охоте?" — "Да я был".— "Где же вы были?" — "Стоял там-то и видел, как вы завтракали".— "Ай, ай, ай, зачем вы не подошли, — я бы вас представил крон-принцу". И это было сказано так просто, что я видел, что это бы и сделалось.

 Я чувствовал что-то успокоивающее и ласкающее в простоте жизни маленькой Саксонии и в мягком, домашнем характере всех ее отношений. Очень может быть, что мои впечатления были преувеличены и действительные отношения Саксонии были иные, чем они мне казались, но если это и было так вследствие резкости переходи от одного порядка вещей к другому, то все-таки преувеличение, усиливавшее энергию желания, чтобы у нас было по хуже, едва ли можно было поставить мне в вину.

 Посадки за границу была для меня первым наглядным уроком общественной гуманности и порядочности простого, будничного обихода. Я в первый раз увидел свободных людей, которые без палки и самовластия живут, однако, гораздо лучше и богаче нас; я увидел в первый раз, что мужики едят хлеб, который у нас называется полубелым, на работу для завтрака берут масло и сыр, спят на постелях под одеялами. И у нас П. В. Верещагин мечтал создать время, когда каждый мужик будет есть за завтраком голландский или швейцарский сыр[1], но для таких завтраков и до сих пор еще не наступило время; вероятно, оно зависит не от одного сыроварения; пока же, в ожидании голландского сыра и жареной курицы, наш мужик по-прежнему ест пушной хлеб[2], живет в избе, изображение которой вы можете найти у Герберштейна, и вместо постели валяется на земле вповалку, без различия пола и возраста, покрываясь цепкой рванью.

 Тогда и Германии не было ее теперешней солдатчины и прусский поручик не был идеалом гражданских доблестей. Жизнь, особенно в маленьких государствах (и Пруссия тогда была маленькой), была проста и уютна; Бисмарк был неизвестен: он только готовился. Но эта маленькая гемютиая {уютная.} Германия тоже пережила кое-что и уже производила у себя землетрясения. Бакунина в Саксонии помнили хорошо[3], и саксонцы добродушно думали, что он был подослан русскими, чтобы испортить саксонцам жизнь. Раз я спрашивал нашего вермсдорфского гаускнехта {дворника.}, участвовал ли он в революции. "Покорно вас благодарю, — отвечает он мне, — уж больше никогда я не стану делать революции".— "А что?" — "Только налогов прибавили, и все стало дороже".

 Но не одну живую книгу жизни читал я в Германии: читал я книги и печатные. Особенно я отыскивал сочинения о России, которой я не знал ни истории, ни географии.