В вагонзале нельзя было подойти к окну: оно в коридоре, а мы — под замком, за решетчатыми дверями «купе». Втиснули двадцать шесть дядек туда, где и шестерым-то тесно… Сидели, прислушивались к голосам на перроне…
Рассыпался трелью кондукторский свисток. Взвыл паровозный гудок. Дернулся вагон. Застучали колеса… Мы тряслись в душной каморке: кто — на полу, кто — на мешках, а кому посчастливилось — на полке, впритирку. Я очутился рядом с Митей, инженером Лебедевым и наборщиком Смирновым. Откашливания, вздохи и жестокий, неотвратимый стук колес. Тоска сгущалась… «Увозят… Куда? Кому это надо?»
Первым подал голос Митя. Он сидел, согнувшись, на мешке и с печальной улыбкой выталкивал из сердца песенные слова:
Пора в путь-дорогу,
Дорогу дальнюю, дальнюю…
Качну серебряным тебе крылом…
Умолк. И снова тихо. И снова стук колес.
Заговорил Смирнов.
— Меня, братцы, следователь окрестил троцкистом!.. Негодяй, фальшá проклятая!.. Какой же я троцкист, ежели всей душой за Ленина?! А схлопотал десять лет… Я, братцы, в одиночке башкой бился о стенку…
Смирнов закашлялся, затем протяжно, как от пронизывающей боли, замычал и обеими руками сдавил забинтованную голову.
Обрел дар речи и Лебедев. Он было начал кому-то объяснять устройство горного комбайна, но тут же стал говорить о том, как арестовали его и жену, опечатали их квартиру на Сретенке, а там… какие там книги!..
Надвинулся вечер. Лампочки в «купе» не было. Всех нас окутал мрак. Сверкали только стекла очков Смирнова: на них падала полоска света из коридора.
Первая «пересадка» была в Челябинске. Приехали ранним утром. «Черный ворон» отвез нас в пересыльную тюрьму. Попали в камеру к власовцам.
— Ну что, господа? — вопрошал один из них. — Жить стало лучше, жить стало веселей?..
Несколько дней провели в компании озлобленных, все на свете проклинавших людей. И опять — в путь-дорогу.
Погрузили в теплушку. С товарным составом потащились на север.
Лежали на голых нарах. В узком оконце виднелось небо, мелькали верхушки телеграфных столбов, галки на проволоках.
Ночью раздались сильные удары в стену вагона. Дверь звонко откатилась. Влез ширококостный, с двойным подбородком сержант. В руках — деревянный молоток, похожий на крокетный. За сержантом — два солдата с автоматами.
— Вста-ать! — гаркнул сержант. — Напра-аво-о!
Все кинулись направо. Прижались друг к другу, образовав живой шевелящийся ком. Я замешкался. Увесистый молоток упал на мою спину.
Я перебежал на правую сторону вагона.
Рассвирепевший начальник принялся перегонять всех налево. Подсчитывал:
— Р-раз, и два, и три… Живей, мать твою!.. Пятнадцать, шышнадцать…
Подсчет кончился.
— Жалобы есть?
— Есть! — отозвался тщедушный, человек в суконном картузе.
— А ну? — сержант замахнулся молотком.
— Погода плохая…
Солдаты хмыкнули. Сержант опустил молоток.
— Дуррак! — буркнул он. И — к автоматчикам — Запирай!
Конвоиры выпрыгнули из вагона. С шумом и руганью заперли дверь.
Под мерный перестук колес я все же задремал…
Свободное копирование
