Вступление - 4

В конце войны советские войска вошли в Европу, и я прошел с нашей армией через Румынию, Венгрию, Австрию, Болгарию. Какое счастье, какую гордость испытывал каждый из нас, офицеров армии, победившей фашизм! Как любили нас, как рады были нам румынки и болгарки, бежавшие навстречу нашим танкам с цветами! Я был счастлив и горд, потому что это мы победили нацистов, это мы освободили наших друзей. А когда воины-освободители, нахлебавшись до безумия молодого вина, врывались в часовой магазин и набивали мешок часами, так что весь огромный мешок шевелился и тикал, как живой, — я испытывал мучительный стыд, я не мог смотреть в глаза тем румынам, с которыми вчера обнимался. Потому что освобождали — мы, и грабили — мы.

И когда войска стран Варшавского пакта вступили в Чехословакию, я понял моих пражских и брносских друзей, переставших мне писать и отвечать на письма: они считали меня ответственным за оккупацию. Ближе всего мне были пронзительные строки А. Твардовского, ходившие по рукам:

Что делать мне с тобой, моя присяга? Где взять слова, чтоб рассказать о том, Как в сорок пятом нас встречала Прага И как встречала в шестьдесят восьмом?

Не забуду патетических строк другого советского поэта,[1] которые родились после двадцатого съезда и тоже проникнуты трагизмом соучастия:

Мы все — лауреаты премий,

Врученных в честь него,

Спокойно шедшие сквозь время,

Которое мертво.

Мы все — его однополчане,

Молчавшие, когда

Росла из нашего молчанья

Народная беда;

Таившиеся друг от друга,

Не спавшие ночей,

Когда из нашего же круга

Он делал палачей;

Для статуй вырывшие тонны

Всех каменных пород,

Залившие людские стоны

Водой хвалебных од;

Глашатаи высоких, добрых

И вечных аксиом, —

За кровь Лубянки, темень в ДОПРах

Ответственность несем.

Пускай нас переметит правнук

Презрением своим,

Всех одинаково, как равных —

Мы сраму не таим.

Да, очевидность этих истин

Воистину проста.

Но не мертвец нам ненавистен,

А наша слепота.