Обыск и арест - 1

ОБЫСК И АРЕСТ.

 Это произошло в ночь с 17 на 18 августа 1879 года.

 Чья-то нежная рука прикоснулась ко мне, и я услышал тихий голос:

 -- Ваня, вставай.

 Открываю глаза и при тусклом свете свечи вижу тревожное лицо отца.

 -- Что такое?

 -- Приехали...

 -- Кто?

 Но ответ стоял передо мною в виде жандармского офицера.

 -- Вы Иван Петрович Белоконский?-- спрашивает он.

 -- Я.

 -- Потрудитесь встать, -- нам нужно произвести у вас обыск.

 -- Сейчас.

 Быстро одеваюсь и всматриваюсь в то же время во все происходящее.

 За жандармским офицером стоит исправник, кажется, Фальковский, а ближе к дверям спальни -- жандармы, городовые и еще какие-то люди.

 Меня одолевает сильное беспокойство за мать.

 "Знает ли она?" "Что с нею?" "Где она?"

 Я употребляю все усилия, чтобы не обнаружить волнения, и утешаю отца.

 -- Вы не беспокойтесь... Это, вероятно, какое-то недоразумение...

 -- Да я не беспокоюсь...

 Но ясно видно, что он испуган непривычным явлением.

 А офицер зорко смотрит за каждым моим движением.

 Наконец я оделся.

 Офицер повторяет:

 -- Мне предписано произвести у вас обыск.

 -- Вижу и чувствую.

 -- Где ваша комната?

 -- Везде и нигде.

 -- Каким образом?-- (Всматривается в меня внимательно).

 -- Я на время заехал к родным погостить, возвратившись недавно из-за границы.

 -- Но... но где, то-есть в какой комнате вы проводили время, занимались и так далее?

 -- В этой, в кабинете отца.

 -- Мы приступим...

 -- Сделайте ваше одолжение.

 Началось...

 -- Это мои бумаги,-- заметил отец, видя как привычные руки переворачивают вверх дном его "дела".

 -- Ничего-с, не беспокойтесь,-- заметил элегантно офицер,-- все будет цело...

 Офицер, видимо, заглядывал в другие комнаты, следя в то же время за обыском.

 -- Позвольте вас попросить...

 -- Проводить вас в другие комнаты?-- предупредил я.

 -- Мда-а-с, то-есть...

 -- Вы желаете произвести обыск и там?

 Офицер утвердительно кивнул головой и, оставив унтер- офицеров обыскивать кабинет отца, сам, в сопровождении меня и исправника, направился в другие комнаты.

 Подходим к дверям спальни сестры.

 -- Позвольте, я предупрежу сестру: она спит, ей...

 -- Сделайте одолжение.

 Я вошел в комнату сестры; она была уже полуодета и при входе моем испуганно спросила:

 -- Что там такое?

 -- Обыск... жандармы... не пугайся...

 -- Ванечка!-- и она бросилась мне на шею.

 -- Не бойся!

 -- А мама?

 Я вспомнил, что еще не видел матери; этот вопрос заставил меня задуматься; сердце забило тревогу: где мать? что с него? не истерика ли? Но я не желал выражать беспокойства.

 -- Ничего.

 -- Что с тобою будет?

 -- Конечно, ничего... Одевайся,-- войдут сейчас...

 Сестра быстро окончила туалет и пропустила стоявшего под самыми дверьми офицера, который отвесил ей поклон и, давая дорогу, произнес: pardon!

 Исправник и офицер начали перерывать библиотеку, тщательно осматривая каждую книжку. К их несчастью, а к моему, конечно, счастью -- ничего не нашли, ибо ничего и не было; зал не обыскивали, так как там нечего было осматривать, но в спальню матери, якобы по дороге, завернули.

 -- Здесь?..

 -- Спальня моей матери.

 -- Ах, почему вы меня не предупредили?

 -- Можете продолжать вашу обязанность: здесь, как видите, никого нет.

 В спальне, действительно, никого не было, и мысль о матери еще более начала беспокоить меня. Офицер не знал, на чем подозрительном остановить свой взгляд. Я указал ему на сундук с бельем. Офицер спросил:

 -- Здесь что?

 -- Белье...

 Он, видимо, остался недоволен прозаическим содержанием и велел городовому, в знак снисходительности к держанию такого рода вещей, "просмотреть сундук слегка".

 У меня разболелись глаза, я пошел промыть их и на пути встретил мать; она со слезами на глазах бросилась мне на шею:

 -- Ваня, милый! Что это?

 -- Не беспокойтесь, мама, -- ничего...

 -- Но, ведь, они заберут тебя!.. Мать заплакала, потом, для поддержания, нужно полагать, меня, как бы успокоилась, взяла меня под руку, и я пошел промыть глаза. Невыносимо больно было мне при виде страдающей матери, но я, как и она, бодрился и улыбался.

 -- Ничего не нашли?-- спросила она.

 -- Да что же у меня есть?

 -- А что ты писал?

 -- Да, ведь, то любой журнал поместит.

 -- Это не донос ли за корреспонденции?

 -- Мама, что вы?!

 -- А, ведь, на тебя были недовольны...

 Нужно сказать, что незадолго до обыска я написал две-три корреспонденции в "Неделю" и столько же, разве немного больше, в "Новости". Граждане города не совсем были довольны, и мать предполагала, что вся буря вышла из-за этого.

 Когда я возвратился в кабинет, офицер, окруженный знакомою уже свитою, сидел в том же кресле над отобранным, собираясь составлять протокол обыска; возле него было наложено достаточное количество бумаг.

 -- А в этом ящике? -- спросил офицер, заметив, что в столе есть ящик.

 -- Там мои вещи,-- сказал отец,-- отворить?

 -- Нет... но... знаете...-- офицер отодвинул кресло, спросив: ключи где?

 Отец отпер ящик:

 -- Это мои деньги, это...

 -- Да... да... это ваш? Ну... да что вы..., -- тянул офицер, с жадностью всматриваясь в каждый лоскуток бумаги.

 -- Извините,-- прибавил он, обращаясь к отцу,-- нужно было прямо заявить, что это ваш ящик.

 Ложь была налицо, так как отец "заявил".

 -- Дайте мне копию с "постановления",-- обратился я к офицеру.

 -- "Копию"?.. Я не обязан давать вам копию...

 Офицер начал пересматривать бумаги, приготовленные унтер-офицерами, которые заглянули во все щели во время нашей прогулки по семейному гнезду.

 -- "Очерки, рассказы и картинки" -- вы писали?-- спросил офицер, разбирая оглавление моих рукописных произведений.

 -- Я.

 -- "Грядущая сила", комедия...

 -- Моя.

 -- Хорошо... Записные книжечки?..

 -- Мои.

 -- А это?

 Он показал на австрийский бумажный гульден.

 -- Австрийский гульден.

 -- Это?..

 -- Крейцеры австрийские.

 -- Это не надо,-- сказал офицер, отодвигая их в сторону и разворачивая альбом.

 -- Позвольте спросить, вы знаете эти карточки?

 -- Нет.

 -- Почему?

 -- Эти карточки моего брата.

 -- Какого?

 -- Бывшего товарища прокурора в Вятке и Казани, а теперь умершего.

 -- Мг... а это?

 -- Да не знаю же я...

 Офицер все-таки выбрал почему-то две карточки и внес их в протокол.

 -- Рассказ -- "Оля"...

 -- Мой: напечатан в Киеве с дозволения цензуры,-- подчеркнул я последние слова.

 Офицер отложил в сторону.

 -- А вот это? "Ванька Острожник"... Ах да,-- спохватился он,-- на обертке напечатана ваша фамилия.

 И этот рассказ отложен в сторону.

 -- Почему вы выбрали эти именно две карточки, а не забрали всех?-- спросил я офицера.

 -- Мг... я знаю, что я делаю...-- И он начал писать протокол обыска; по прочтении я подписался и, судя по протоколу, думал -- шабаш!

 Не тут-то было.

 -- Не угодно ли вам собираться?-- обратился ко мне офицер.

 -- Куда?-- спросил я, удивляясь неожиданности такого предложения.

 В ответ на это офицер прочел мне постановление, в котором очень ясно было выражено, что, по произведении у меня обыска, арестовать и засадить в тюрьму. Распоряжение было от самаго III-го отделения, на что, для большей назидательности, офицер при чтении особенно напирал.

 -- Надолго?-- спросил я.

 -- Мг... не знаю...

 -- А куда вы повезете?

 -- Вы поторопитесь собраться...

 -- Но он болен,-- заметил отец.

 -- Я этого не замечаю,-- самоуверенно отрезал голубой эскулап.

 Поднялась суматоха; отец и сестра стали собирать меня в дорогу; мать в полубесчувственном состоянии сидела в кресле, устремив на меня страдальческий взор; братишка, проснувшийся к моему отправлению, удивленно смотрел на незнакомую картину, боясь спросить о причине ее; семидесятилетняя старуха--няня, стоя у дверей, бросала умоляющие взгляды на жандармов, как бы прося пощады; я всех утешал, улыбался, хотя на душе было скверно.

 -- Лошади пришли?-- спросил офицер.

 -- Никак нет-с,-- ответил один из нижних чинов.

 -- Исправник! пусть лошадей приведут в вашу квартиру: мы поедем от вас.

 -- Хорошо,-- подобострастно ответил начальник уезда и отдал приказание городовым.

 Все готово; начинаю поспешно и весело прощаться, стараясь поскорее избавиться от гнетущих впечатлений; отец не выдержал: слезы закапали из старческих глаз его; он обнял, поцеловал меня и незаметно всунул 50 рублей. "Быть-может, в последний раз",-- сказала тихо мать, обнимая, целуя без слез; она не могла уже плакать; сестра же от слез не могла ничего выговорить; братишка испуганно распрощался, вытаращив глаза и ничего не понимая; няня бросилась в ноги, потом начала целовать руки при выходе, а покуда я отбивался от такой преданности, желая поцеловать ее в губы, торжественная процессия была задержана, и офицер выражал нетерпение. Отец велел заложить лошадь, чтобы ехать к исправнику. Я под строгим конвоем, во главе с исправником, его помощником и офицером, вышел на двор под руку с сестрою, которая пожелала проводить меня, до ворот.