Autoren

1427
 

Aufzeichnungen

194041
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » Elena_Kosyakina » Вещи - дело наживное

Вещи - дело наживное

25.07.1995
Москва, Московская, Россия

Встречала я людей, легко расстающихся с нажитым добром. Что-то сами раздарили, что-то потеряли, что-то украли – ну и Бог с ним. Моя бабушка Евгения Моисеевна никогда не жалела о потерянных вещах: «Вещи – дело наживное. Вот человека потерять – горе, а вещи – да Бог с ними. Наживем!» Эти бабушкины слова слышала я довольно часто. Бабушка любила рассказывать мне о своей жизни, а я еще больше любила ее слушать. Так вот, сколько всего потеряла бабушка, когда окончилось «мирное время» (т.е. после 1913 года), и пересказать трудно.

«В мирное время – говорила бабушка, – жили мы в Тамбове, в большом доме на Долевой улице». «А сколько жило семей в вашем доме?» – спрашивала я. «Одни мы жили, – отвечала бабушка, – коммуналок тогда не было». Позже я узнала, что у моего дедушки, Ильи Семеновича Синельникова, было небольшое «свое дело» в Тамбове. Он был уважаемый человек в городе, имел собственную лавку на рынке, где торговал астраханской селедкой. И были у него в доме и свой кабинет, и библиотека – книги он любил, и рояль «Беккер», и красивая мебель, и посуда, а у бабушки было две коровы. И трех дочек своих он учил немецкому и французскому языку и музыке.

Мирное время кончилось. В 1924 году дед заболел туберкулезом, и они продали, что сумели, оставшиеся вещи взяли с собой и отправились в Москву, где в то время жили бабушкины родные, чтобы лечить дедушку. Жить в Москве было негде, ютились у родственников: одну дочку взял к себе дядя, других – две тетки, бабушка жила день там, день сям. А дедушка в этом же году и умер и похоронен на еврейском кладбище в Востряково. Тогда продала бабушка задешево почти все, что у нее осталось.

В 1937 поселилась она вместе со взрослыми уже дочками и со мной в 22-х метровой комнате в коммунальной пятикомнатной квартире. Позже она рассказывала мне о вещах, которые у нее когда-то были. От той жизни осталось у нас все-таки кое-что: изумительный по красоте ореховый шифоньер с зеркалом и резными фигурами, белый дубовый буфет и старинный, с музыкой, сундук, такой большой, что мы с мамой спали на нем вдвоем. Глядя на эту мебель, я представляла себе, что же бабушка потеряла, и очень горевала – особенно по книгам и роялю. Вот тогда-то бабушка и сказала эту свою фразу: «Чего жалеть вещи – это дело наживное. Мужа я потеряла, а дети отца – вот это горе. А вещи – Бог с ними».

Когда моя мама была уже девушкой и работала в типографии корректором, и позже, когда училась на рабфаке, она часто относила в Торгсин те немногие дорогие вещицы, которые у нее еще оставались: сережки с рубинами, колечко. Получала за них какие-то гроши и покупала себе туфли или шляпку. Я никак не могла понять, как можно золотые сережки поменять на туфли. «Как же ты не понимаешь, – удивлялась бабушка, – мама была молодая, как же ей ходить босиком!» «Туфли – ну ладно, – соглашалась я, – а как же можно поменять кольцо на шляпку!» «Как же ты не понимаешь, – повторяла бабушка, – ведь мама была молодая, а так модны были тогда маленькие шляпки!» Бабушка  открывала наш сундук-кровать огромным медным ключом и вынимала синюю шапочку типа турецкой фески с кисточкой. Я примеряла шляпку перед шифоньером и казалась себе ужасно смешной. Шляпка мне не нравилась. Было жалко того колечка, которое я никогда не видела. «Не огорчайся. Вещи – дело наживное».

Шли годы и десятилетия. Проходила жизнь. И никогда у меня не было возможности приобрести вещи подобные тем, о которых рассказывала бабушка.

Но те потери были до меня. А сколько их было уже на моей памяти...

Уезжая в эвакуацию в июле 1941 года мы ничего не взяли с собой, ведь война должна была кончиться через 2-3 месяца. Взяли чемодан с продуктами на дорогу, немного носильных вещей, и все. Где-то на пути в Казахстан – то ли в Сызрани, то ли в Уфе, на вокзале у нас украли чемодан с продуктами. Вот это была потеря так потеря. Даже бабушка не сказала тогда своих обычных слов.

В 1943 году, вернувшись из эвакуации в Москву, мы не обнаружили многих вещей. С красавца-шифоньера исчезли деревянные фигурки ангелов, из трехтомника Гнедича «Всемирная история искусств» исчез второй том – «Искусство Возрождения». Пропали все глубокие тарелки из старинного немецкого обеденного сервиза. Пропала моя любимая фарфоровая кукла – довоенный подарок отца. «Не расстраивайся, – говорила мне бабушка, – это такая ерунда. Мы все живы, а сколько погибло людей – ведь война! Вещи – дело наживное».

Платяной шкаф и ломберный столик с зеленым сукном, за которым дедушкины гости в мирное время играли в карты и который все десять лет моей школьной жизни служил мне письменным столом, пропали у нас летом 1961 года, перед тем, как мы наконец получили трехкомнатную квартиру в 36 квадратных метров и переехали на проспект Вернадского из коммуналки в Большом Каретном переулке. Я была тогда беременна, и было решено снять на лето дачу под Москвой в поселке Челюскинская. Хозяйка дала нам в пользование только кровати, так что шкаф со столиком было решено привезти с собой. В конце августа мы съехали с дачи и договорились с хозяйкой, что в середине сентября, когда будем переезжать на новую квартиру, заберем свою мебель. Когда же мы с мамой и мужем приехали за вещами, нас просто выгнали в шею. Мама была потрясена, обижена, а бабушка сказала тогда свое обычное: «Не огорчайтесь, вещи – дело наживное». Ломберный столик я  вспоминала еще долго, но через год, в 1962 году, умерла бабушка. Это было огромное горе. О каких вещах можно было сожалеть...

В декабре 1964 года перед рождением сына мы решили обзавестись новой мебелью. «Буфет – это не модно. Все покупают серванты» – говорила моя свекровь, с пренебрежением глядя на старинный дубовый буфет со стеклянными дверками, отделанными бронзой. – «Комнатки маленькие, потолки низкие. Такой буфет – анахронизм. Так же, как и этот огромный дубовый стол с толстыми ножками. Кому это надо? Купите строгий румынский сервант, полированный, прямоугольный, без всяких мещанских украшений, и небольшой столик с тонкими ножками. Сейчас это модно». Уговаривала она, уговаривала, и уговорила. В воскресенье 20 декабря муж привез из магазина стол, сервант и подсервантник. Буфет был обречен. Муж взял топор и попытался разбить буфет на четыре части. Но буфет никак не хотел умирать. Он не разбивался. Я не могла смотреть на этот кошмар. Мне стало плохо. С каждым ударом топора что-то отзывалось у меня в животе. Не было сил терпеть. За окном выла метель, стонал буфет. К утру я родила сына. Это было такое счастье! Бог с ним, с буфетом...

Катастрофическая, обвальная потеря вещей ожидала нас летом 1995 года. Мы уезжали в эмиграцию в ФРГ. И тогда оказалось, что за последние 30 лет мы обросли огромным количеством вещей, нужных, не очень нужных и не нужных вообще. Как все эти вещи попадали в дом? Кое-что нам дарили, и чаще всего они-то и оказывались нужными, ибо даже непригодные ни к чему функционально, они напоминали нам о тех, кто их подарил, и этим оправдывали свое существование в доме. Основную же массу составляло то, что мы покупали. И тут я опять вспоминаю бабушку. Посмотрев на очередную покупку, она, видимо, сравнивала ее с тем, что имела когда-то, но не выражала своего неудовольствия или досады. «В дом – не из дома» – вторая ее крылатая фраза. Работая всю жизнь и видимо достигнув чего-то в профессиональном плане, мы тем не менее редко могли себе позволить купить что-то дорогое; с другой стороны, ни с чем не хотелось расставаться. И в результате обросли кучей совершенно не нужного хлама, как стенки давно не чищенного аквариума.

И вот настал момент, когда надо было решать, что взять с собой в Германию, что подарить, что попытаться продать, а что и просто выкинуть. Оказалось, что многое из того, что хотелось бы взять, взять нельзя – таможня не пропустит. А продать эти вещи можно только символически, за копейки. Так, мы с сыном взяли старинные золотые часики моей недавно умершей матери – подарок ей от ее отца, единственную ценную вещь, которую мама не снесла в Торгсин, и серебрянный подстаканник, который подарил мне в 60-м году незадолго до смерти мой отец (на подстаканнике была надпись «Леночке от папы») и понесли эти две дорогие только для меня вещицы в Исторический музей. Там помещалась экспертная комиссия, выписывающая справки на право вывоза из страны «предметов, не представляющих собой исторической и государственной ценности».

Женщина-эксперт повертела в руках подстаканник и часики и сказала: «Нельзя». «Почему?» – спросили мы. «Ну, – ответила эксперт, – часы производства начала века. Продать вы их, конечно, не продадите, они же не ходят. Но на лом сдать можно. А подстаканник современный, но это народный промысел – почернь Кубачи. Продать его, конечно, тоже не удастся – кому он нужен, если он для Леночки на память от папы. Но вывезти нельзя.» «А почему ростовскую финифть, посуду из Гжели, палехские шкатулки можно вывозить, а почернь работы Кубачи нельзя?» – спросила я. Эксперт промолчала. Ну нельзя так нельзя. Не надо жалеть о вещах. Нет уже матери, нет отца – Бог с ними, с часами и с подстаканником.

Рояль «Рениш» – как расстаться с ним? Я всю жизнь мечтала об инструменте, но не на что было его купить и некуда было его поставить. Моему мужу купили этот рояль, когда ему было 16 лет. Он начал тогда учиться играть и к двадцати годам довольно приятно играл Шопена. После того, как мы получили квартиру в 1961 году, свекор со свекровью подарили нам этот инструмент. Наконец-то у меня появилось фортепьяно, и не пианино какое-нибудь – рояль, прекрасное, благородное существо. Когда нашей старшей дочери Тамарочке исполнилось шесть лет, мы стали учить ее музыке. К нам ходила молодая учительница Ольга Николаевна из Гнесинки. Наш трехлетний сынишка Женя не отходил от инструмента. В пять лет он уже мог играть странички из «Детского альбома» Чайковского. Прошли годы, он закончил Гнесинскую семилетку, Мерзляковское музыкальное училище, Московскую консерваторию, аспирантуру при ней. В доме собиралась интересная молодежь, звучала чудная музыка... Мы не могли взять с собой рояль в ФРГ и через тридцать четыре года вернули его свекрови. Когда его увозили, я заплакала. «Не плачь, мама, наживем другой, без музыки не будешь» – успокаивал сын. Хотелось бы верить... Спасибо тебе, рояль, и прости нас.

Книги. Всю свою сознательную жизнь я покупала книги. «Книги – лучший подарок!» – уговаривали плакаты в книжных магазинах. Меня не надо было уговаривать. Книги были для меня очень многим. После войны, в конце сороковых годов, было трудно купить детские книги. Помню, как раз в месяц по воскресеньям мы с мамой рано утром ходили на Кузнецкий мост в книжный магазин и часами стояли на улице в огромной очереди за книгами. Покупка каждой новой книги была для меня праздником. В 50-60-е годы мы стали приобретать уже подписные издания. Потом хорошие книги стали исчезать из продажи. В течение 10-15 лет в России был книжный голод. И тогда мы решили выписывать «толстые» журналы: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь»... Я очень любила «Юность». Выписывала ее многие годы, переплетала. И покупала, конечно, те книги, что стояли на прилавках, потому что не покупать книги я не могла. Так в доме появились книги Первенцева и Бондарева, Белова, Астафьева, Кочетова и других.

«Вы знаете, на макулатуру дают «Королевы Марго»!» – услышала  я как-то на работе. «Как?!» И началось: мы собирали газеты, старые журналы, оберточную бумагу, картон, все это сортировали, перевязывали веревочками, и на санках (зимой) или в детской коляске (летом), а то и в руках возили и таскали эти горы макулатуры в премные пункты. Чтобы за свои деньги выкупить очередную книгу, нужно было вовремя сдать двадцать килограмм макулатуры. Мы стояли в очередях, получали имеющиеся в наличии в данном пункте абонементы, наклеивали на них марки с указанием количества сданных килограммов, и как только набиралось двадцать килограмм, начинали звонить в специальные справочные бюро, чтобы выяснить, в каком магазине Москвы есть эта книга... Так  во многих домах современной советской интеллигенции появились книги-близнецы, одинаково серо изданные в Белоруссии, Молдавии, или в Поволжье, на той самой газетной бумаге, которую мы прилежно сдавали.

И вот настали дни, когда надо было решать, что взять с собой. И мы взяли с собой около тонны книг: русскую и зарубежную классику, книги по искусству, энциклопедии и словари, детские книги... Но оказалось, что еще около тонны книг брать с собой не стоит: не тащить же Бондарева и Кожевникова через три границы. Что делать с этими книгами? В «Букинист» их не принимают, как не пользующихся спросом сегодня, в 1995 году, в подарок никто не берет: «Очень пыль собирают» – сказала соседка. «Надо выносить к мусорным ящикам, – предложили мои дети, – вдруг кто-нибудь возьмет». И они ящиками стали выносить книги и оставлять их во дворе. Я не могла на это смотреть – ведь это были книги!

И, наконец, главное, что я не могла взять с собой – старинный бабушкин зеркальный шифоньер. Это было для меня настоящей трагедией. Он отражал в своем зеркале мою молодую, красивую, счастливую бабушку в Тамбове в начале века. Он переехал с ней в Москву в 1924 году, Он смеялся и плакал вместе со мной, худенькой девочкой с раскосыми глазами и ободранными коленками в послевоенные годы. Именно ему я гордо показывала пионерский галстук и комсомольский значок. Он счастливо улыбался мне в дни моей свадьбы. Мы закрывали зеркало, когда умерла моя бабушка в 1961 году, а спустя 30 лет моя мама. Шифоньер был со мной всегда. И вот я прощалась с ним. «Прощай, мой шкаф!» Мне повезло, я не видела, как его уносили из дома. Мы продали его за 500 долларов и уехали, а потом уже новые хозяева его увезли. Это ему пришлось глядеть, как я ухожу.

Наверно, не надо грустить при расставании с вещами. Но этот шкаф – вся моя жизнь. Как же мне не грустить? 

02.09.2015 в 13:34


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame