Петровская больница - 9

В это же лето 1929 года мы с Володею прожили месяц у Феди в Острогожске, сменив там Аню с Вовой. Мне очень хотелось повидать там Бреусочку, и я писал ей, зовя ее, но хорошо не отдавая себе отчета в том, что она, во-первых, привязана к дому работою и внучкой и, во-вторых, в том, что у нее могло и не быть денег на поездку. Да и вернее всего, что и не было. Она же писала Ане, что за работу ничего не получила. Но тогда это до сердца не дошло, и на зовы Бреусочки заехать к ним, раз я так близко, я отозвался всяческою невозможностью. А возможности, конечно, были. В Осторогожске я ничем не был занят, кроме пестования Володи, а он бы отлично прожил неделю и без меня. Впрочем, я был занят. Я там грустил. Бродил по улицам, по кладбищу. Разыскал старую дедовскую усадьбу, с трудом, но разыскал, хотя от прежнего там остался один лишь колодезь на леваде с такою же студеною водою и уютной тропочкой к нему среди буйной огородины. Не старая женщина, проведшая меня к колодцу, расспросила, кто и что я. Оказалось, она слышала о старом Меркуле и хорошо знает и братьев. Она с грустью посмотрела на меня и, покачивая головою, сказала: «Это как в книжке». Но особенную боль доставила мне ранняя обедня в Покровской церкви. Мальчиком я прислуживал в ней и знал многих-многих прихожан. И вот, закрыв глаза, я наполнил церковь старыми призраками. Вечные слова службы, все те же, неизменно трогательные, помогли иллюзии. А когда открыл глаза, я увидел полупустую церковь, знакомую мне до мельчайших деталей, и никого, никого из прежних. И был я всем чужд и незнаком, и так же чужды были мне окружающие.

Зашел я также в гимназию. Она, как и встарь, готовилась к новому учебному году и встретила меня старым запахом ремонта. Церковь, конечно, разорили и устроили в ней гимнастический зал. Актовый зал, такой большой и торжественный раньше, был ободран от царских портретов и залеплен плакатами. Я остановился у окна против бывшего восьмого класса, где стаивал на переменах, и увидел идущим по коридору учителя по естественной истории Евдокимова, бывшего и при мне. Он узнал меня. В свое время он женился на Лидочке Грековой и, конечно, знал об ее отношении ко мне. Это не сделало его очень любезным при встрече со мною. Увидел я также и саму Лидочку Грекову издали на улице, стойко сохранившей свой вид. Но встречи я избежал, ибо могу сказать про себя: «Ненужные мне люди забрали у меня половину времени моей жизни, а я был щедр к ним и по натуре, и по отсутствию у меня искусства жить».

Федя в Острогожске жил на бывшей Тевяшовской улице, в бывшем доме доктора Евменьева. Я бывал в нем в студенческие годы, и он был также полон для меня прежними людьми, из которых никого не было уже в живых. Дом этот в пяти минутах ходьбы от Богоявленской улицы и отцовской усадьбы. Много раз я проходил мимо нее, замедляя шаг и трепетно всматриваясь в окна и во двор. Войти в дом так и не решился. Что-то не пустило меня, что-то удержало. А по вечерам в городском саду, как и встарь, играл оркестр духовой музыки — те же вальсы, отрывки из опер и романсы, что и раньше. Я сходил один раз. Прошел по аллеям. «Все вырождается в руках человека», — вспомнилось мне при этом изречение Ж.Ж.Руссо.

Ну и, наконец, кладбище. Кладбищам в революцию особенно не повезло. Их разрушали бессмысленно и грубо, как это может делать, должно быть, только русский человек. Вековечные памятники из чугуна и камня были повалены, расхищены, разрушены. Аллеи из чудесного старого клена вырублены. Решетки поломаны. Наша решетка и часовня над отцом и матушкой были еще целы, но в каком виде! А тополя разрослись в мощные деревья, равно как и куст шиповника, отсаженный когда-то из нашего сада. Был август месяц. Трава вся выгорела. На всем лежал густой слой пыли и запустения. На кладбище ни одного человека. Я один. Обхожу ряд знакомых могил. Был у Саши Лаврентьева и у Кости Маршева. Многих не найти. Многого не узнать. Опускаюсь на скамью у нашей часовни. В ней был когда-то образ, горела лампада. Стояли цветы…

Забвенье — печальный, обманчивый звук.

Понятный лишь только в могиле.

Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук,

Предать мы забвенью не в силе.

Что в душу запало, останется в ней.

Ни моря нет глубже, ни бездны темней.

Глаза мои были сухи, сердце же было полно слез.