Казенная семья

Казенная семья

Вот если человек свободен, если работа у него живая да если хоть какое-никакое жилье у него имеется, так разве же худая у него жизнь?

Да, Клава Балясова была своей жизнью довольна. Трудовой же человек — овощами-фруктами торгует. Да еще как торгует! План всегда делает, это само собой. Себя не обижает, дело понятное, но и людей не очень обдирает — совесть-то надо иметь, верно ведь?

Она, Клава Балясова, в своем магазине вроде как героиня. А потому что все время на улице. Она с лотка перед входом на рынок товар продает. И что главное — круглый год.

Могла бы, конечно, Клава и в магазине работать, но не хотела. Там, понятно, потеплее, но ведь же скована. А Клава — женщина самостоятельная. Ей много не надо — план сделала, премию получила, ну, триста по кругу и выходило. Это вместе с прилипанием.

Но ведь она женщина, и если трудится в тулупе или синем халате, то ведь после работы одеться-то надо нормально, верно? А если в гости сходить, вернее в компанию?

Вот еще почему она работала на улице. Если компания хорошая, то можно не только что вечер и ночь просидеть, но и следующий день прихватить. А в магазин попробуй не выйди. Да тебя с потрошками сожрут — картошку-то населению отдай! А как иначе. А на улице — директор пошипит, но отойдет. Потому что знает — если товар живой, скоропортящийся то есть, Клава до темноты простоит, с фонарем работать будет, а покуда не продаст, не уйдет. Ну, героиня.

И еще: грузчики в магазине ханыги, все норовят примять за ящиками. Ну, вроде свои люди. А ты не хапай, ты по-хорошему попроси, да жалко разве, но по-людски, а он хапает. А ты не хапай, не обломится. А он хапает.

Вот в компании — другое дело. Посидели. Ведь поговорили — ты ему свое, он тебе свое. Ну, жизнь. Другое дело. Попели. Как иначе?

Понятное дело, не всегда Клава была свободным человеком. А как же — крепенькая была, гладенькая. Пять лет замужем. Лаборанткой работала на часовом заводе. А муж техником. Хорошо отжили — это уж чего говорить. Чисто отжили. Молоденькие были, не оторваться друг от друга. Да. Любила его Клава, чего там. А он ее. Конечно.

Одна беда у Клавы — детишек нет. Вот здоровая, крепкая, а детишек нет. На курорт ездила — все нормально, а детишек нет. Беда. Муж поехал как-то в командировку, там он с кем-то несколько раз перекинулся — и вот на, его подружка ребеночка ждет! Переживала Клава, очень даже переживала. Жить не буду, все такое. Но живет ведь. И неплохо будто живет. Даже хорошо живет. Нет, отлично живет.

А муж хотел бы и при ребеночке быть и при Клаве.

Но что поделаешь — надо было выбирать, и муж выбрал ребеночка. Ну, разошлись, всё чин чинарем, обижать он Клаву не стал, комнату оставил да и уехал к новой семье.

И Клава стала вольным человеком. Вскоре к торговле прибилась — ну, дело живое и хлебное. Понятно стало, что рассчитывать ей следует лишь на себя. На мужей расчет слабый.

И помаленьку забылось замужество. А вольный человек.

Все так, все нормально, все даже отлично, утешала себя Клава, но незаметненько и сороковка подкатила, и потихоньку стала замечать Клава, что мужичонка, того, все более стервозник пошел.

А что делать? Жизнь она и есть жизнь. Другой-то, как говорится, не будет. А если тебе тошненько и плакать хотца, то не подавай виду, спрячь слезы в карман — а, мол, бабий век короток, так и сумей прожить его послаще.

Конечно, утешалась работой. Нужна ведь она людям. Когда просят помидор поспелее — ну, в больницу иду, — так с готовностью подберет. А если для себя канючит — мол, мне поспелее и поцелее, — ведь тоже не гонит куда подальше. А подопрет руками бока, да на небо посмотрит — мол, терпением запасается, — да безмолвно так губами пошевелит — ну, нет никаких слов, — хоть бы кто-нибудь попросил товар позеленее, ну не своим же торгую, ну уж ты, Клава, не обидь, вот это другое дело, не обижу. И не обижала.

Так бы и шла себе жизнь Клавы, привычно да укатанно, денежка есть, работа ходкая, компания покуда имеется, а дальше что ж загадывать — ты всякий раз загадываешь, а угадал ли когда? Что есть, то и твое. Не хватай больше, чем проглотить в силах. Вот тут не промахнешься. Слишком не надейся — слез поменее прольешь.

Но однажды жизнь Клавы разом переменилась.

С Валей, лучшей подругой, и Жорой, своим временным дружком, пошла она в лес. Ну, легли на полянке, так это побаловали себя и решили отдохнуть.

Валя сразу заснула — слабеть стала в последнее время.

Только Клава настроилась на лес тихо посмотреть — осень ведь пришла, теплая и сухая, все желто, листья березы так мельтешат, словно бы струйки с неба льются, — как Жора стал к ней пристраиваться.

Да ты чего, Валя же рядом, да она еще долго будет спать, ну, понимала, надо же человеку, если вдруг раззудился. Жора малость посопел, да набок, да и в храп.

Ну, это как? Тьфу да и только. И ей так обидно стало — ну, вот только к лесу настроилась, как этот хмырь примылился.

И Клава ушла от них. Идет по тропинке, на душе пакостно, клянет всех — им только бы на дармовщинку, да если б денежки у нее не водились, эти орлики разом бы разлетелись.

А между тем еще жить и жить. Это чего же еще не наглотаешься? И никто ей, и она никому. Вот так.

И вдруг Клава услышала детский голос. Она вздрогнула, посмотрела влево и увидела маленькую девочку.

— Мама? — не позвала даже, а недоверчиво спросила девочка.

— Мама, мама, — бегло ответила Клава, чтоб девочка отвязалась.

А та вдруг как закричит:

— Мама!

Тут уж Клава очнулась и сообразила, где она. Там, за зеленым забором, Дом ребенка. А девочка выбралась через дыру в заборе. Да вон на площадке дети ползают в зеленых пальто.

А девочка, значит, увидев мать, захлебнулась от восторга, тоже была она в зеленом пальтеце да в серых колготках, а ножки у нее тонкие и кривенькие, а лицо-то бледное, с легкими синячками под глазами.

Ну, Клава присела и прижала девочку, а сердце зашлось — до чего же легонькая да прозрачная.

— Ну, мама, мама, — приговаривала Клава и тихо ревела. — Звать-то тебя как?

— Ира, — пролепетала девочка.

— А фамилия?

Та только вздохнула:

— Мама.

Девочка держала Клаву за руку и не отпускала. И было ясно — без рева не отпустит. И как теперь?

— Иди, Ирочка. Зовут тебя, — уговаривала Клава. — Я приду, я еще приду.

Уж как-то отбилась — и бегом, бегом, сослепу споткнулась о какое-то бревно, оглянулась уже на безопасном расстоянии — девочка стояла у забора и плакала.

И всё. Как-то добрела домой. Заперлась в комнате — ведь прилетят же, но она не откроет. И прилетели, и стучали в дверь, но не открыла. А лежала на кровати и ревела.

Да, ревела она безостановочно. А правда, ну что за невезение такое. Все бабы как бабы, а она — место пустое. Ведь жизнь наперекосяк пошла. Жила б себе с мужем, растила ребеночка, до внуков дожили бы.

Утром, собираясь на работу, Клава соображала так: ой же как неловко получилось, наобещала девочке. Ну хорошо, малолеточка сразу забудет чужую тетку. А если не забудет? Вот как нехорошо. Да мамой назвалась. Конечно, это чтоб успокоить ребенка, но все ж неловко. И очень жалко девочку.

В обед Клава побежала по магазинам, купила игрушек и конфет.

А площадка была пустая — видно, дети спят. Клава села у дыры в заборе и терпеливо стала ждать.

И дождалась. Кто выбегал, кого нянечки выводили, кого и выносили. И дети заполнили двор. Да все в зелененьком, словно б инкубаторские. Да Клава и не узнает вчерашнюю девочку.

Зато девочка узнала ее. И прямехонько пошла к дыре в заборе, где сидела Клава. Значит, ждала, и Клава ее не обманула.

И снова сердце захлестнуло — ну какие они все одинаковые, да что ж ножки у них такие тонкие, а лица бледные?

Совала девочке игрушки и конфеты. Да ведь нет сноровки, судорожно сует, разом, а та-то растерялась от богатства, игрушки падают, она наклоняется за ними. Ну вот что поделаешь!

Тут Клаву заметила женщина в белом халате. Она медленно подплыла — а, гражданочка, посторонним нельзя, уж покиньте двор. Да так строго.

А Клава выпрямилась, подперла бока — вы бы не меня выпирали, а получше бы за детьми смотрели. Вот так. А то они все одинаковые у вас. А также ножки у них тонкие. Вот так.

Интересное рассуждение, заметила женщина, некоторые мамаши и с одним-то не хотят вертеться, на нас спихивают, а у нас одна медсестра на двадцать пять детей.

Несправедливость, ну, несправедливость!

А у меня, между тем, своя работа. Да, но вы на своей работе не семьдесят пять получаете. Убедила, вполне убедила. Стихла Клава.

Так, а что я умею? Вас-то учили, а меня нет. А чтоб ребенка на горшок посадить, да пол подтереть, да пеленки постирать, большой науки не надо. А то ругают нас все, а нянечек не хватает. Детей жалеют — мол, бедные сиротки, — а помочь никто не хочет.

Умылась Клава? Умылась. Да.

А потом полили дожди, и детей хотя и выводили на прогулку, но сидели они в беседках и к ним было никак не подойти — ну, чужая же тетка. Посмотрит Клава издали, из-за забора, всплакнет да и уйдет. Однако все время помнила: девочка ее ждет, а она не может пробиться. Вроде неловко, верно? Раз уж мамашей назвалась. И понимала, конечно, что надо скорехонько позабыть незнакомую девочку, потом хуже ведь будет — девочка-то к ней привыкнет, и как это? Все понимала, однако тянуло ее сюда — и все тут.

Однажды дети все-таки гуляли, и Ира караулила свою мамашу у дырки в заборе. Как же побежала она Клаве навстречу. Споткнулась, упала. Но ведь же без рева — ведь же мама ее ждет.

И снова к ним подошла строгая женщина. Назвалась — Галина Ивановна, главный врач этого дома. Вот вы привыкли к нашим детям, хотя и посторонний человек. Так, я смотрю, женщина вы опрятная, переходите к нам работать. Мы задыхаемся. Покрутитесь хоть немного. У нас почти никто не выдерживает долго. Вот и вы: надоест — уйдете.

Ну, Клава, понятно, отказалась — у нее своя работа, нужная людям работа, хотя и нелегкая, но привычная, а Клава уже не молодуха, чтоб так запросто отказываться от привычного, новый поворот в жизни совершая. Однако женщина наседала: жалость-то жалостью, но ведь мы же для малых детишек стараемся. Надо же нам помочь. И постепенно Клава начала соображать: а чего, может, она и не такая старенькая, чтоб не сделать еще один поворот в жизни. Один делала, когда прибилась к торговле, так выпишу еще один вензель, а черт его знает. Да и девочке повеселее будет. Все равно ведь Клава ходит сюда. Так ведь не находишься — работа-то стоит. Да и правда, что людям надо помочь.

И Клава разочлась с торговлей. А где наша не пропадала — рискнуть-то надо, а? Уж больше рисковать, пожалуй что, не доведется.

Конечно, на работе удерживали: в нашем деле опыт — самое главное, не потянешь, возвращайся, прочее.

Так в Доме ребенка появилась новая нянечка.

Понятное дело, боялась Клава первого дня — чего там. Даже потряхивало ее малость. Опыта ведь никакого — детей-то малых не выхаживала. Держать-то их даже не умеет. А бабе за сорок. Ну, ладно.

Ну, ей для порядка, чтоб к делу поближе подвести, растолковали, что в доме сто двадцать детей и покуда ничего хорошенького в их жизни не было. И ребятки эти будут здесь до трех лет, и если их не усыновят, то передадим их в детский дом. Мы их семья и есть. И об этом надо помнить. Плакать как раз не надо, детей, понятно, жалко, они же не виноваты, что у них не такие уж замечательные родители. А теперь вперед, к делу.

Как пролетело первое дежурство, Клава и не заметила. Крутилась со всеми вместе. Работа началась с того, что вместе с медсестрой Леной сажали детей на горшки, а в группе тридцать малолеток, им годика по два. Потом детей перевели в соседнюю комнату, где их осматривал врач, а Клава убирала большую комнату. Ну и, как велели, кроватки проверила — мокрое на просушку.

А после уборки медсестра велела Клаве в ладоши хлопать. Клава даже глаза вытаращила — это еще чего за художественная самодеятельность. А это вот, значит, ритмика. Ну да, у них ритмика, а мне-то с чего веселиться, а? Уж будь человеком, Клава, ты свеженькая, вот и попрыгай, а у меня вторые сутки, я в уголке посижу. Значит, баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок. Ну, за тетей Клавой. Эх, не скачут сегодня. Ладно, на улице побегают. Глянь в окно — нет ли дождя.

А там пасмурная осень за окном, и небо лежит низко, и темно, но дождя покуда нет.

И они торопливо принялись собирать детей.

Ну, детей вывели. А Клава осталась заканчивать уборку. Фортки открыть — все как и положено.

Только закончила, с улицы ее позвали — да таким долгим воплем: Клава, а, Клава, заводить детей пора! Ну, завели, да раздели, да развесили одежду по полочкам. Детей повели к педагогу, а Клаву отослали на кухню. Помогать, конечно же, а не лопать. Как она главная «куда пошлют».

Передохнуть не успела — кормление. Это уж свистать всех наверх. А как же. Старшие поедят как-либо сами, а младших надо кормить, так ведь? Ну, значит, ты этих пятерых, а я этих.

Да что ж они такие бледные, еды, что ли, не хватает, горько вздыхала Клава. Нет, еды как раз хватает. Мяса должны съесть сто граммов. Только бы ели. Но плохо едят. А потому что мало двигаются. Их же все время надо тормошить. Ну, чтоб двигались, а не стояли. А еды как раз хватает. С этим как раз не хуже, чем у многих домашних. Даже бананы несколько раз были.

Лена, да они ж не едят, отворачиваются. Прикрикни на них. Да не могу я. Тогда так: кто не съест суп, не получит компот. А теперь скоренько убирай посуду. Мытье уж потом. Они немного посидят и спать уложим — не уходи. Сейчас попросятся на горшочки — не уходи. Готово. Начали.

Летел день черт его знает куда. Крутилась безоглядно. Да, а все время помнила об Ире. Вернее, та не давала забыть о себе — держится за Клавин халат и ходит за ней как хвостик.

Клава узнала, что Ира — третий ребенок, мать ее пьянчужка, а кто отец — этого, пожалуй, и сама мать не знает. Родительских прав лишили начисто, старшие дети в детском доме, вот через восемь месяцев и Иру туда переведут.

А тут незаметно и вечер наступил. И когда дети угомонились, кто-то предложил: а давайте телик посмотрим. Да нет уж, сказала медсестра Лена, я лучше в уголке полчасика посижу. Может, и вздремну. Хотя вряд ли. Кто-нибудь намокнет и заплачет. У нас хороший дом, из лучших, у нас мокрыми до утра не лежат. Хотя ночью, конечно, работы поменьше. Но ведь на то и ночь, нормальный человек ночью спит. Да, но нормальный человек сюда и работать не пойдет. Только — мы, чокнутые. Давно рванула бы отсюда, да ребятишек жалко. Чего ж рожать, если растить не думаешь. Не понимаю. Как кролики. Почикаются, поганки, а выхаживать нам.

Утром, когда Клава уходила домой, она прижала к себе Ирочку и шептала, чтоб не капризничала да кушала б хорошо. Ну, не будешь маму огорчать? А та радостно кивает головой — не буду. И улыбается.

Весь день Клава отсыпалась. А вечером пришла Валя. Ты, подруга, совсем куда-то исчезла. И тут Клава разревелась: ну почему такая несправедливость, а? И так жалко детишек, что грудь бы себе царапала.

Да, а Валя, конечно же, пришла повеселиться, а не слезы чужие глотать, рассчитывала, понятно, я к тебе по-людски, так и ты ко мне по-людски — сгоняй за сухоньким. Но Клаве и без того было горько, и она отказалась. Вот ей бы лежать, вытянувшись, и спать или тихо выть.

В девять часов Валя, поняв, что ничего хорошенького не дождется, ушла. И тут и ежу понятно стало: Валя станет приходить все реже и реже и вовсе позабудет Клаву. Это и есть жизнь.

На следующее утро Клава почувствовала, что выспалась. Делать ей было нечего, она сходила в кино, потом в баню, вечером посмотрела телик да и легла пораньше спать. И тут ведь вот какая штука неожиданная — перед сном она начала скучать по работе. Клава даже сперва обомлела, а потом испугалась: прежде этого никогда не было, это уж упаси и помилуй — по работе скучать. Работа — это как раз то, что денежку дает на прокорм. И привет. А тут нате вам — по детям скучает. Утешилась быстро: это же она понимает, что без нее детям хуже. Вовремя не проветрят комнаты, не протрут полы, кого-то не перестелят, и от этого всего дети могут заболеть. Ну, не все. А кто-то. Разве мало?

И все с тем же изумлением впервые в своей жизни Клава понимала, что она хоть кому-то нужна. И даже, может, необходима. Это не то что овощи продавать: ушла Клава, так на ее месте новая девочка вертится. А нянечки уж если нет, то уж нет. Так ведь? Вроде получается, что без Клавы на работе хуже. Нет?

И покатилась новая Клавина жизнь. Покуда втягивалась, работала на ставку. А через месяц попросили взять еще полнагрузочки — работать-то некому, выручи! — и во второй месяц у Клавы вышло уже тринадцать суток. А это чего ж такое? А просто, тут не надо быть крупным счетоводом: сутки дома, сутки на работе. Прокрутишься — проспишь. Прокрутишься — проспишь. Ничего более. Только работа да домашний сон. Ну, после работы поспишь подольше, часов до двух, пообедаешь, потом на улицу выползешь, потыркаешься по магазинам, сготовишь себе еду на ужин да на послезавтра, уберешь маленько, постираешь, да пора и ко сну — рано же завтра вставать. То есть совершенно некогда о себе подумать. В гости не ходила — и некогда да и некуда, компания как-то быстро разлетелась. Если раньше Клава после работы все ж перышки почистит, да одежду получше наденет, да духами себя польет, а также и подштукатурится, да и сходит куда-либо, где веселее, чем дома, то теперь она новые вещи и не надевала. А ходила в зимнем старом пальто, надетом на домашний халат, — а чего переодеваться, кому она там нужна. Да.

А с другой-то стороны, что она такое, чтоб о себе ей было интересно думать. А вовсе неинтересно. Дети — это дело другое, им еще жить предстоит, и вовсе неизвестно, как эта жизнь у них потечет. А Клаве собственная жизнь была ну совершенно ясна.

Ну вот если серьезно все прикинуть — вот чего ей, так-то говоря, ждать? Большинство, конечно, людей всё в прятки играют, всё думают — вот сейчас счастье подвалит, или же клад найдут, или же что еще замечательное случится. Ну вот непонятно, самому-то себе зачем мозги пудрить? Соседу — пожалуйста, подруге — пожалуйста, а себе самому-то зачем? Ждать нечего — и хорошо. Спокойненько, и утрись. И ладушки.

На работе Клава была ловкой и безотказной, и это понятно, что все радовались — такого человека нашли.

И ребята, понятно, к ней привязались. Это ж тебе не взрослые — говорят одно, делают другое, тут видно, что рады дети ее приходу: улыбаются, тянутся к ней. Разве же такое дело не приятно?

Да, а время — чего ж ему делать? — летело. Как и положено. Да и как ему не лететь, если ты ничего не знаешь, помимо работы да сна. Летело. Вот уж и полгода осталось до того дня, когда Иру переведут в другой дом. А он не в Фонареве, он далеко. Значит, разлучат. И это как? Клаве тяжело будет — привязалась же к девочке, но Клава, может, и перенесет разлуку. А Ира? Была мамаша, и снова ее нет. Ведь же на шаг от мамаши не отходит, всегда при ней, это уж как водится. Клаве так и докладывали — твоя вчера плохо ела, капризничала. При Клаве же другое дело — ну золотой ребенок.

Конечно, Клава ее баловала, не без этого. А как же иначе? На то и мамаша. Ну, игрушку какую купит, книжки, конфеты. А как же. Как-то уж особо присматривалась к Ире, ревниво, что ли, вроде и замечать начала Клава, что Ира не так развита, как детям в ее возрасте положено. Оно понятно, опыта у Клавы по выращиванию детей никакого, но это ведь тоже не дело, что ребенок в два с половиной года знает только одно слово — «мама». Хорошее слово, кто спорит, но одно всего. И вроде улыбка у Ирочки странная какая-то. Она все время одинаковая. Как бы неподвижная улыбка.

Но понимала Клава, что внимание к детям в доме да и воспитание — не то ведь, что дома. Малость отстают, это понятно. Но детство у них еще долгое, не старенькие они ведь, верно? Наверстают. А замечательная девочка — ласковая, послушная. Ты вот ей скажешь — мол, посиди здесь, Ирочка, так ведь будет сидеть, пока ты ее за руку не возьмешь.

И вот как быть дальше с девочкой? Совсем она малолеточка, и вот такой удар ей предстоит? Понятно, лучше бы Клава и не называлась мамашей. Ну, нет мамы и нет. А то ведь сегодня есть, а завтра — опять нет. Тяжело, верно?

И однажды Клава так и спросила на работе — ну вот что ей делать? А ничего, раз в неделю к нам новенькие поступают, так ты что же — по каждому будешь переживать? Не напереживаешься. Нет, девочки, у меня случай особый. Ну, она ж меня мамой признала. Да они же всех мамами называют. Даже кукол. Нет, девочки, я ребенка обмануть не могу. Я привыкла к ней. Я вот чего — я ее удочерю. Ой-ё-ёй, не смеши ты нас. Кто ж тебе ее отдаст? У тебя условий нет — это раз. Ну, комната в коммуналке. Мужа нет — это два.

Комната, это правда, одна. Но тут ничего не поделаешь. А что мужика нет, так это, может, и лучше — да чем такие, каких я повидала, так лучше уж никаких.

Да, значит, текла Клавина жизнь — работа да сон. А на работе все бы ничего, но с первых же дней начала замечать Клава, что женщины, уходя с работы, уносят хозяйственные сумки с продуктами. Да, а приходят-то на работу с пустыми сумками.

Ну, поначалу Клаве-то что возникать? Человек она неопытный, свежий тут, так? Но когда освоилась и поняла, что заменить ее не так-то просто, то отказалась помалкивать в тряпочку. Сперва так это аккуратно стала возникать — ну как же так, девочки, у нас же сироты. Ну ласково. А чего такого, удивляются на нее. Они же все одно не съедают положенное. А у нас зарплата маленькая. Это, понятное дело, знакомые речи про маленькую зарплату, вон и в торговле когда мы под себя подгребали, то всё зарплатой объясняли. Так то торговля. Там покупатели, их если малость и обтрусить, тоже ничего не случится. Да они и постоять за себя могут. А дети — они ведь без всякой защиты.

Женщины с ней не спорили, — а чего зря силы расходовать, все поначалу возникают, а потом ничего — начинают в жизни малость соображать.

Но Клава отказалась соображать в жизни. И когда уговоры не помогли, она однажды понесла всех на собрании — ну нельзя же, девочки, люди мы или как? Так ведь дети всего не съедают, не выбрасывать же. А не знаю — только сирот грабить нельзя. Вот это точно.

Конечно, Галина Ивановна знала и раньше, что девочки потягивают, но помалкивала, боясь, что работать будет некому. А тут нате вам — инициатива снизу, другое дело. Словом, выносы прекратить. Иначе будет беда — закон на стороне детей.

Да, но как же взъелись все на Клаву, шпыняют ее, придираются всяко. Ну уж ниже в должности никто не стоит. И тут уж сразу все начальниками стали. Ты сюда пойди, а теперь туда сгоняй. Да еще раз промой, да еще раз. Думали, Клава только что родилась и росла на сливочном масле. Да у вас чище никогда и не было. Еще мне киньте косяка, не задержусь здесь. А что делать? И отстали. Оно же понятно: уйдет Клава — всем будет хуже. Как ни вяжись к ней, но работает-то она на совесть. И отвалили. А сумки, что характерно, тягать стали поменее. И если тягали, то тихонько, тайком.

Да, а время-то текло. Нет, не то даже слово — текло, а прямо-таки летело. Вот уж и месяц остался до того дня, как Ирочку передадут в другой дом. А тревога Клавы не прошла, даже и усилилась. А потому что Ира еще пару слов научилась говорить, но не более того. И все так же улыбается улыбкой как бы приклеенной к лицу. И с медсестрами говорила Клава, и с педагогами, что занимаются с детьми. Ну, пройдет вот это у Иры или на всю жизнь останется? Ведь же ее сверстники рта не закрывают. Вон посмотрите в парке, как бегает бутуз возле своей бабушки.

И ответ всех был одинаков: конечно, девочка в развитии отстает от домашних детей, чего там. И главное, всегда, пожалуй, будет отставать. И не потому, что мы с ней мало занимаемся. Тут никто не виноват. Только родители. Да.

То же самое ей сказала и Галина Ивановна. Она, понятно, знала, что Клава привязана к Ире и не хочет с ней разлучиться, вот Галина Ивановна и захотела объяснить Клаве, что ждет ее да на что надеяться. Да разве же, Клава, в том беда, что дети наши питаются хуже домашних или же гуляют меньше? Конечно, ты правильно переживала из-за продуктов. Но ведь еды нашим ребятам хватает. И не в одежде дело. Она хоть у всех одинаковая, но дети-то одеты и обуты. Даже и не в том беда, что какая-то мамаша по молодости и неустройству откажется от ребеночка. Этого ребеночка как раз возьмут другие люди, бездетные, и воспитают, и вырастят. Желающих много. Очередь даже есть. Но главная беда, что многие из наших ребят — дети алкоголиков. Вот оно — в чем беда главная. Пьют родители, а всю жизнь расплачиваются дети. И этих детей посторонние люди не усыновят — побоятся наследственности. Конечно, бывают и у алкоголиков хорошие дети. И все ж, Клава, многие из наших детей пойдут не в обычную школу, а в специальную. Их там даже научат простым работам. Но и всё. Так что смотри, Клава, сама. Ира — девочка хорошая, но уже есть на ней родительское клеймо. Вот улыбка бессмысленная. Вот почти не говорит. Ты даже не представляешь, сколько тебе с ней возиться. И ты смотри: мы ее переведем в детский дом, и она через месяц забудет тебя. Мамой будет называть другую нянечку или медсестру. Ну, кто ее больше жалеть будет.

Ну, заметалась, понятно, Клава, вот что ей делать? Да за что же детям беда такая? И на что теперь жаловаться? Ревела дома. Нет, себя ей особенно не было жалко, ну, мол, старость не за горами, а она одинокая и никому не нужна. Компании-то разлетелись, да и на что Клава компаниям затырканная да невыспавшаяся? Да если горечь принимать отказывается. Да и что у нее за жизнь такая? Для себя ничего. В кино если иногда сходишь. А так: дом и работа. И ничегошеньки и никому.

Но даже и в реве понимала Клава: а фигушки — она нужна этим малолеткам. Пусть никому больше. Но им нужна. Забудут ее — а и ладно, забывайте. Но хоть кто-нибудь-то будет помнить, что была такая Клава и она жалела эти белые головки. Никто, конечно, вслух так не скажет — малые они больно, — но пусть в чьей-то молчащей памяти Клава да застрянет. Должно так быть.

И что Ире она не нужна — так это неправда. Как же не нужна? Вон люди даже собак домашних держат. И ведь не ищут выгоды какой. А заботятся всю жизнь. И не жалуются: песик, мол, по хозяйству мало помогает. Хотят о ком-то заботиться — и заботятся. Так то песик. А если человек? Это как?

Понятное дело, всю жизнь о другом человеке заботиться трудно. То и оно. Заботиться трудно. А не заботиться легко? А жить, спросить можно, легко? То и оно.

И однажды Клава объявила Галине Ивановне, что начинает собирать разные волокитные бумажки. Ну, чтоб Иру удочерить. Если ей не разрешат — ну, нет мужа и жилье плохое, — то переедет туда, куда Иру переведут. И устроится в тот дом санитаркой. Уж кто-кто, санитарки, сами знаете, всюду нужны.

1980-е