Заметки провинциального доктора - 2

2. Районная поликлиника

Казалось бы, она, как и театр, начинается с вешалки. Но нет, начинается она с толпы, которая собирается у входа часов с шести. А поликлиника открывается в восемь. И вот в любое время года и в мороз, и в дождь люди терпеливо ждут открытия поликлиники. И в этой очереди люди ждут не хлеба и не зрелищ, но жаждут они достать номерок к нужному врачу. Или, привычным языком говоря, к специалисту, то есть к невропатологу, окулисту, ЛОР-врачу. К своему участковому они попадут и так.

В восемь часов они ворвутся (или вползут — у кого какие возможности) и на стеклянной двери увидят квиток, где написано, к каким именно специалистам нет сегодня номерков. Даже и причина указана будет — уехал в деревню или, к примеру, в отпуске.

Если же врач на месте, то к нему будет очередь — это точно. Поликлиника — значит, очередь. Еще к участковому врачу она может быть умеренной, но уж к специалисту непременно огромной. Что делается у кабинета хирурга, невозможно представить. В небольшом закутке разом может собраться человек тридцать — тут и травмированные, и с больным животом, и на перевязку. Сортировка производится уже в кабинете: этого туда, этого на перевязку, вон в тот кабинет, этого сразу этажом выше — на рентген, ничего, как-нибудь и на одной ноге допрыгает.

Самые большие очереди, понятно, в дни профосмотров, особенно в летние месяцы, когда молодежь собирает справки для дальнейшей учебы.

Не поверите, но однажды я принял 180 (сто восемьдесят) человек. Июль, жара, духота, люди в ожидалке прямо-таки спрессованы, и понятно негодование человека, когда ему, наконец, удается оторваться от спрессованной массы и влететь в кабинет. Ты и сам после такого осмотра долго приходишь в себя, пребывая в полуобморочном состоянии.

Но это ладно, случаи особые, профилактика — основное направление нашей медицины. Но и в обычный день очереди большие. Когда ты входишь в поликлинику, особенно на утренний прием, такое чувство, что тебя рвут на части. Срочная консультация, «скорая помощь» кого-то привезла, человеку срочно нужно на ВТЭК, инвалид войны, просто знакомый и твой давний больной — это все без номерков. А у кабинета, понятно, сидят законные больные, то есть те, у кого номерки.

Первые два часа ты мечешься, ты в мыле, у тебя ощущение, что сейчас лопнет в тебе какая-то жила. Правда, надрыв от цейтнота с годами уменьшается — должен ведь организм иметь защитные реакции — и первые часа два ты функционируешь как бы с отключенным сознанием, как у нас говорят, на автопилоте, то есть на одной сноровке и профессиональной выучке, и ты что-то там слушаешь, стучишь молоточком и пишешь, но это на автопилоте и сноровке. И если ты не промахиваешься грубо, то это значит, что у тебя неплохая выучка и спасибо твоим учителям.

И лишь когда ты разделался с неотложным и время помаленьку начинает соответствовать тому времени, что указано в номерке, ты как бы расслабляешься и начинаешь замечать цвет лица пациента и чувствуешь его настроение и с удивлением отмечаешь, что это не так и худо нормально работать и никуда не гнать, и внимательно слушать больного, с легкой даже надеждой, что чем-то ему поможешь.

Если случай сложный, ты предупреждаешь человека — приходите к концу приема. То есть когда ты не очень уже спешишь.

Потому что за шесть часов ты обязан принять тридцать больных. Номерки так и пишутся — с первого по тридцатый. Нечетные раздаст регистратура, с четными ты волен поступать, как захочешь, они для твоих повторных больных. Стараешься раздать не все, чтоб к концу приема и вышел тот резерв времени, когда ты почти волен.

Оно и понятно, почему ты постоянно торопишься — существуют ведь нормы приема. Мне, к примеру, в среднем на одного больного отпущено двенадцать минут. Номерки, напомню, пишет регистратура, она и исходит из этих самых норм. Считается, что люди будут идти только по номеркам. Но такого не бывает и быть не может.

Вот больной входит, здоровается, на что жалуетесь, и он охотно жалуется, он, собственно, и пришел, чтоб пожаловаться, ему ведь, в общем, и некому пожаловаться (некоторые даже по бумажке читают жалобы, чтоб уж ничего не пропустить), я слушаю и задаю вопросы, вернее, мы вообще разговариваем, что за семья у него, жилье, работа да обстоятельства жизни, затем я предлагаю раздеться, измеряю давление, слушаю сердце и легкие (врач все-таки, верно?), стучу молоточком, (узкий специалист!), высказываю свое мнение о его здоровье, даю советы по дальнейшему поведению, уверяю, что если он сделает то-то и то-то, все будет хорошо, говорю медсестре, что выписать, сам в это время пишу карточку, затем передаю рецепты больному, объясняю, как принимать лекарства, продлеваю или закрываю больничный лист, и мы прощаемся.

Одно только перечисление моих обязательных дел заняло у меня две минуты. Это если я не смотрю анализы, рентгенограммы, прочее.

Как умудряются терапевты за это же время разобраться с кардиологическими больными, пересмотреть груду старых и новых кардиограмм, из десятков лекарств, которые больной принимал за последнее время, выбрать те, которые следует принимать и далее — это для меня загадка. Хирурги же, умудряющиеся за шесть минут сделать амбулаторную операцию или поставить сложный диагноз, представляются мне волшебниками.