Долгое будущее - 136

19 декабря

Сегодня был концерт в госпитале. Надо сказать, что после газетной заметки — отношение ко мне ухудшилось. «Ходу» мне не дают. Например, завтра большой концерт, в котором я не участвую... Меня посылают в деревню в бригаде с фокусником, баянистом и беднягой Желкевич. Эта культурная ленинградка почему-то давно, с 1935 года, живет в Барнауле. Она замученная и грустная. Ее двадцатидвухлетний сын на фронте, она постоянно вспоминает о нем. Моя ставка в КЭБе, оказывается, самая маленькая. Ну да ладно. Черт с ними. Терпение. Конечно, я уже несравненно свободнее чувствую себя. А главное — накапливаю стаж, опыт, мастерство. О, мастерство, моя синяя птица... Сегодня были: Морской — конферансье, трепло страшное, но очень смешной (пошляк), пожилой красномордый дядя, имеющий бурный успех. Прошел огонь и воду и медные трубы. Баянист — скромный, простой, почти безграмотный человек, лихо откалывающий на своем баяне. Желкевич — серая чтица, но очень культурна и миляга. Ваня — красивый мальчишка семнадцати-восемнадцати лет, из беспризорников, тихий, скромный, такой деревенский парень, неплохой жонглер. Юрусова — сопрано, голос хороший, умело им владеет, примадонна из Прьми. Я с ней в «дружбе». Она сплетница, суеверная, по-русски красивая: полная блондинка, с милой скуластой мордой, женственная, мягкая — глухая провинция восьмидесятых годов, в смысле манеры держаться на сцене и исполнения. И я — которую рекомендуют как «оригинальную певицу». Ох...

Ехали за город на санях. Мороз тридцать — сорок градусов. Я с гитарой. Теплый, уютный какой-то госпиталь. Но давит сердце. Тяжело. Пели в коридоре. Масса людей в больничных халатах. Морской шепнул мне — половина из них глухонемые (от контузий и ран). Госпиталь орденоносный, тут прекрасные хирурги и врачи. Принимали нас — каждого — тепло и радушно. После концерта затащили в палату, наделили папиросами. Записочками просили баяниста сыграть, одно, другое.

Один мне сказал: «Ничего, они поправятся. Я тоже молчал и ничего не слышал. Теперь выздоровел совсем». Один раненый рассказал Морскому (а тот потом нам), что у нас теперь есть пушка — по проекту Кострикова (Герой Социалистического Труда, изобретатель), она стреляет почти бесшумно, но уничтожает все на два квадратных километра в окружности. Пушка стоит на грузовике. Ее подвозят, она стреляет один раз, и потом ее мчат дальше. Немцы прислали, то есть бросили с аэроплана, нам письмо, в котором пишут, что если мы будем стрелять из «катюши», то они пустят в ход газы. Еще появились у нас «особо тяжелые» танки, которые давят десятками танки немцев, давят окопы, орудия и разрушают целиком дома. Как страшно, как страшно, что фантазия человека вся сейчас устремлена на разрушение... Мы продолжаем наступать, Москва стала дышать свободнее, немцы отступают. Но ужас войны будет еще долго, долго... Я предчувствую, что и с Японией предстоит нам воевать. Боже, когда этот страшный бред кончится!