Ночью - был уже второй час - явилась, запыхавшись, моя мать. Всплакнув (и замочив меня слезами), она никак не могла успокоиться и все разглядывала меня, твердя низким рвущемся голосом:
- Господи… Целый, невредимый! Живой!
- Конечно, живой, - возмутился я. - Каким же еще я должен быть?! Мне вообще непонятно: что это с вами? Вы все тут на меня смотрите, как на выходца с того света…
- Так ты действительно оттуда, - всхлипывая и улыбаясь, объявила мать, - я ведь тебя уже отпела, панихиду в церкви справила.
- Что-о? - я даже вздрогнул при этих словах. - Это еще почему? Только панихиды мне не хватало.
Она поджала губы. Повела плечом.
- Такие слухи ходили.
- Слухи о чем?
- О том, что тебя убили, вроде бы, - пояснил Ягудас. - Не то пристрелили, не то прирезали.
- Когда?
- Да где-то после войны. Давно… В конце сороковых…
- Чепуха какая! - сказал я, изображая улыбку. - Любят же люди болтать.
Я трудно сказал это, сдавленно; я вдруг подумал о том, что со мной ведь - и в самом деле - все это могло случиться! И не один раз - сотни… В сущности, эта участь была мне уготована, ждала меня на каждом шагу. И удивительно не это. Удивительно, - как я все же сберегся, спасся, добрался в конце концов до Москвы.
Затуманившийся, задумавшийся, я на какое-то время забыл обо всем - погрузился в воспоминания, отдался томительной их власти… И не сразу расслышал голос матери:
- Что с тобой? Очнись! Я говорю, спрашиваю, а ты где-то витаешь.
- Нет, нет, - встрепинулся я, - слушаю… О чем ты?
- Да о тебе. Надеюсь, у тебя теперь все в порядке с бумагами, и вообще…
- Понимаешь ли, - начал я… Но тут же умолк. И закурил. И добавил небрежно: - В общем, не беспокойся. Проблем нет никаких!
Я солгал; проблемы были, конечно, были! Но говорить об этом я не стал, потому что заметил реакции соседа. Он сразу придвинулся и засопел; лицо его напряглось, натянулось, губы выпятились жаждущие.
- С прошлым - я полагаю - теперь покончено? - продолжала допытываться мать.
- Навсегда.
- И какие же у тебя планы?
- Хочу связаться с редакциями - начать печататься, - сказал я. И потупился. - Я ведь пишу…
- Что же ты пишешь?
- Стихи.
- Стихи, - проговорила она протяжливо. И в голосе ее я не уловил восторга. - Вот как. И что же, получается?
- По-моему, да, - пожал я плечами. - Во всяком случае, я так думаю… Надеюсь…
- Надежды юношей питают, - усмехнувшись сказал Ягудас. - Стихи! Это, дружок, дело темное, ненадежное. Сочинять любят все, а выбиваются - единицы. Да и то не сразу.
- Вот я и хочу…
- Хотеть - одно, а мочь - другое, - перебила меня мать, - Петр Яковлевич прав: дело это ненадежное… Да и откуда у тебя, прости Господи, такая самонадеянность? Поискал бы лучше какую-нибудь нормальную работу. Ты уже не маленький - научись относиться к вещам серьезно.
- Ну, зачем вы так, - сказала внезапно Наташа. - А может, у него, действительно - талант? Может, получится? Я верю.
Все это время она сидела, молчаливая, притихшая. Неотрывно смотрела на меня и в глазах ее - темных, широко распахнутых - сквозило любопытство и живой интерес, и еще что-то; какое - то зыбкое сияние, какой-то дальний свет… Теперь, сказав так, она смутилась, зарумянилась. И от этого еще больше похорошела.
- Ты бы, Наташка, помолчала, когда говорят старшие, - проворчал Ягудас.
Он покосился на дочь. Отвел было взгляд. И потом опять - угрюмо, быстро - глянул на нее из-под седых бровей. Видимо, он хотел еще что-то добавить, но - сдержался. Тряхнул щеками. И вынув изо рта мундштук, принялся его прочищать.
- В общем, поживем - увидим, - сказала мать. - Главное, ты вернулся. - И снова лицо ее дрогнуло в беззвучном плаче. - Живой, невредимый, это ведь чудо! - И опять она осветилась улыбкой. - Я уж, было, отпела тебя, а ты - вот он!
- Что ж, закалывайте тельца, - подмигнул Ягудас. - Знаете притчу о Блудном Сыне?
Папа, - объявила, вставая, Наташа, - а ведь у нас есть жареная телятина! Осталась на кухне - с утра… Я подогрею?
Свободное копирование
